Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

и вернулся нескольких месяцев назад[.] Он снял здесь комнату, думаю, он хороший малый, и, возможно, составит мне компанию. Я познакомился с несколькими студентами и несколькими американцами. Один из них – молодой нью-йоркский еврей; он мой ровесник, сказал мне, что он один из помощников окружного прокурора. Он благоговел перед английским дворянством; у него было тайное желание всех евреев – быть джентльменами; у него были рекомендательные письма к одному из донов и некоторым студентам. Он скрыл от меня свое имя, но перед отъездом передал его через маленького мальчика в гостинице – Берг. Но он был добр и порядочен; он хотел провести меня по местам, которые он открыл. Я пошел с ним. Он, наверное, острый, как гильотина, и добьется огромного успеха в юриспруденции[.]

Оксфорд, конечно, прекрасное место, но Англия – грустная, холодная, безысходная страна. После того как я уеду отсюда, я, возможно, вернусь на некоторое время к ненавистным и ненавидящим меня французам. Мне понравилась их еда, вино и мишура. Полагаю, мое благоговение перед святой землей ослабевает по мере того, как я становлюсь старше и злее. Я надеялся увидеть на улицах Оксфорда пылающие лица будущих Шелли и Кольриджей, но они очень похожи на людей из Гарварда и Йейля, только моложе, свежее и невиннее. Все они носят что-то вроде униформы – светлые мешковатые фланелевые брюки серого цвета, темные пальто, полосатые рубашки с воротничками. Боюсь, что и их идеи при ближайшем рассмотрении окажутся одетыми в униформу из мешковатой серой фланели. Ведь именно это, похоже, все и означает. Они находятся здесь двадцать четыре недели в году в течение трех лет – примерно 18 месяцев. Утром, если есть силы, они идут на лекцию, после обеда играют в игры и пьют чай, а после чая читают до семи часов[.] Ночь отводится на совместный прием пищи в зале, болтовню и визиты. Предполагается, что все это окутывает их таинственным очарованием, придает им утонченную современную мудрость, наделяет их крестом. Я наблюдал за некоторыми из здешних американских студентов – они благоговейно подчиняются всем ограничениям жизни, замолкают и стараются быть как можно более непохожими на себя[.] Никто, кажется, еще не задумывался о возможности стать цивилизованным человеком у себя дома, а между тем у нас есть, как мне кажется, все, из чего должна состоять цивилизация – изобилие, водопровод, тепло, свет, комфорт – мерзкие маленькие люди над этим насмехаются, но прекрасные люди, как прекрасные лошади, нуждаются в них – даже в водопроводе[.] Кроме того, когда у кого-нибудь из наших людей есть идеи, мне кажется, они быстрее, вернее и менее избитыми[.] Я отсутствовал четыре месяца, интересно, сколько еще я пробуду за границей[.] Смогла ли ты, среди своих несчастий, выполнить то единственное маленькое поручение, о котором я тебя просил, а именно – получить от мисс Льюисон без разговоров мои пьесы? Смогла ли ты понять, что меня тошнит каждый раз, когда я думаю о них в сочетании с довольно интересным лицом рептилии, я больше не хочу, чтобы они загрязняли воздух рядом с этой необычной, чувствительной, хотя и несколько невнятной [женщиной], потому что она должна сказать, так необычно? Ты этого не сделала, но, пожалуйста, сделай. Вспомни, как накануне вечером ты, думая, что меня нет дома, солгала мне о своих делах? Ты сказала, что допоздна работала в «Плейхаусе». Я солгал тебе в ответ и сказал, что позвонил туда и мне сказали, что тебя не было несколько часов? Помнишь, как ты тогда расплакалась и сказала, что была у Айрин, где, как я полагаю, сидела в углу и разговаривала с ее бабушкой, пока все остальные играли в шашки, домино и прятки? В половине первого подали тосты с молоком и бутерброды с сыром, и счастливая компания рассосалась. Более того, ты пришла после моего звонка.

Я думал обо всем этом на днях, но без злобы. Неужели надо мной будут смеяться за то, что я в 25 лет очистил свое сердце и принял монашеский сан ради отъявленной распутницы? (Я сказал «будут» – я не верю, что это так). Я не знаю. И это не имеет значения, как когда-то. Я стал лучше, чем был: люди отдали свою величайшую веру мифу. Мне не стыдно признаться в любви к тебе и в вере в тебя. Никто не сможет одержать надо мной победу.

Я был в городе и нашел два письма от тебя – одно из дома твоего друга в Массачусетсе, другое из Нью-Йорка, с извещением о спектакле, которое я прочту позже. Я рад, что все прошло хорошо и что они похвалили твою работу. Я знал, что твоя роль будет хороша, во всяком случае, не хуже. Я рад, что ты снова встала на ноги. Это дает мне дополнительный стимул продолжать работу. Ты права: я должен остаться, пока не закончу книгу, и я останусь, даже если это займет еще восемь месяцев. Я заметил, что ты написала Элис Льюисон, чтобы получить мою пьесу, и что она попросила «оставить» ее еще на несколько дней. Ты прекрасно знаешь, что эта женщина никогда не читала ее, у нее нет никаких намерений относительно нее, и никогда не было, и далее, что я не писал, намекая на то, чтобы ты облегчила переговоры, но исключительно и просто, исключительно и просто, исключительно и просто, чтобы получить ее обратно[.] Поскольку твое собственное робкое поведение показывает мне только, нелояльное и полусерьезное пренебрежение к попыткам вернуть пьесу, я беру дело в свои руки и напишу ей. Я попрошу Карлтона, который на меньшей должности, но, как я полагаю, будет более адекватен в исполнении, чем Громкоговорители. Ты должна знать, что неудача с моими пьесами, даже для того, чтобы получить читку, отвратила меня от дальнейших попыток. Боже милостивый, неужели у тебя не хватит доброты и порядочности воздержаться от того, чтобы снова писать мне о них, со слюнявыми общими словами о «продолжении», «в конце концов», «замечательно написано». Должен ли я испытывать депрессию и беспомощную тошноту, когда пытаюсь забыть их? Что касается моей книги, ты туманно говоришь, что мы «возьмем ее с собой». Да, как брали пьесы. Я признал, что они были неудачными, что я был неудачником как писатель; я сказал тебе, что готов с этим смириться. Пьесу, о которой ты упомянула, я написал четыре года назад. С тех пор я ничего не делал – никто никогда не видел в ней ничего другого[.] Черт с ней, молчите об этом. Если я осознал