Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

свою несостоятельность, то обязан этим признанием твоей помощи – это хорошо для меня: конечно, ты должна понимать, что чем скорее я выйду из этого состояния, тем лучше. Если это повторится, я уеду в Париж.

Алине Бернштейн

Понедельник, 25 октября 1926 года

Моя дорогая:

Я не вычеркну ни слова из своих отвратительных бредней. Они – часть дьявольской структуры моей души, ты узнаешь меня как получудовище, которым я являюсь. Я искренне люблю тебя, моя дорогая еврейка, в темной пустыней мое сердце: ты вонзаешься в него, как шип[.] На днях я вспомнил, как мы обедали у Скотта на Пикадилли: это было за день или два до твоего отъезда домой – я довел тебя до слез, ты не могла остановиться, и нам пришлось уйти. Твой нос стал красным и большим: я часто вспоминал об этом. Там я вижу тебя так же ясно, как и везде: Я говорил тебе, что мои фурии вернутся, чтобы мучить меня[.] Возможно, Бог поступит со мной так же, как с Орестом, превратит духов мщения в добрых демонов, но только после периода очищения. Я думаю, что сейчас я прохожу через это. Твой инстинкт был верным, когда ты советовала мне остаться в Англии. Видит Бог, их порок – грязное и мрачное дело, а у их милых женщин длинные зубы или вставные челюсти, красные обветренные щеки. Мои способности к сопротивлению никогда не испытывались. Я удивляюсь, как они добывают огонь для рождения детей. Приключения студентов выглядят достаточно уныло: тайком договориться с ухмыляющейся девушкой портнихой с холодными потрескавшимися руками. У этих людей великолепное чувство ритуала – костюмы для занятий, ужин в колледже, часы и традиционные правила, но никакого комфорта. У нас есть комфорт, но нет ритуала. Так, у них есть ритуал с ростбифом и брюссельской капустой, но и говядина, и капуста безвкусны. В этом месте еда великолепна: каждый вечер я ужинаю в своей гостиной. Я покупаю все больше книг, вот некоторые из них: маленькие книжки поэзии Томаса Кэмпиона, Марвелла, Сассуна, Бландена, Дэвиса, Гилберта Мюррея; маленькие греческие и латинские тексты – «Алькестис», «Жития» Корнелия Непоса, Овидий, маленькие книжки по греческой и латинской античности[.] [Томас Кэмпион (1567-1620) специализировался на песенной лирике на английском и латинском языках; Эндрю Марвелл (1621-1678) был поэтом и сатириком; Зигфрид Сассун (1886-1967) наиболее известен ироническим отношением к войне в своей поэзии; Джон Дэвис (1569-1626), елизаветинский поэт, наиболее известен своими «гуллинговыми» сонетами и интеллектуальными стихами в «Nosce Teipsum» и «Orchestra»; Гилберт Мюррей (1866-1957) перевел многие греческой драмы, которыми так восхищался Вулф; «Альцестис» Еврипида; Корнелий Непос, римский историк, писал в I веке до нашей эры; Овидий, латинский поэт, первый век нашей эры, наиболее известен по «Метаморфозам»] После обеда я провожу пару часов в книжных магазинах. Я постоянно пишу, но в день могу написать только около 1500 слов. Если я пробуду здесь месяц, у меня будет более 100 000 слов – больше, чем в среднем романе; но конец не виден.

Сегодня я получил твою телеграмму, в которой ты спрашиваешь, счастлив ли я здесь, ты говоришь, что верна мне. Ты, кажется, благородно бросаешь мне это, как будто сохраняешь себя от отчаянного соблазна и чище моей пустыни. Не думаешь ли ты, что если я могу сохранять стойкость в этом глубоком сером одиночестве, то и ты, окруженная теплом, уютом, волнением работы и друзьями, можешь вернуться в таком же виде? Или ты сомневаешься во мне, когда я рассказываю простую и честную историю. Я знаю, это зависит от нынешней структуры твоего сердца: ты будешь утверждать или отрицать меня только после того, как утвердишь или предашь себя. Я непобедим в сражении, верю в свою победу над всякой утраченной верой: ты дала мне это, и этого у меня не отнять. О великий потерянный демон моей юности, дикий мальчишка, бродящий по таинственным морям, странный искатель заколдованных берегов, я брожу вокруг серых стен моего дома, чтобы найти тебя. Где яблоня, пение и золото? Где лунные ноги бегущих девушек, аркадские луга, козлиные копыта и мелькающие лица в зарослях? Я буду петь о нем и праздновать свою печаль; я буду взывать к нему, над всеми громко смеясь, ибо он был богоподобен, вера в него была безмерна, бесконечная красота висела в его глазах, как фонари, и его больше нет.

Все люди должны потерять бога, чтобы обрести замок.

Прощай, еврейка. С ужасом вспоминаю, что прошло уже три недели с тех пор, как я писал тебе. Не считаешь ли ты это признаком моей растущей слабости? О, но я говорю с тобой сейчас и имманентно, как пишу; море слишком широко, слишком глубоко, слишком темно, чтобы я мог когда-нибудь дотянуться до тебя своими словами. Я думаю, ложась спать здесь в зловещую полночь, когда наступает темнота, начинается веселье, на небе вспыхивают огни, и женщины, роковые, лживые, шелковые, с мягкой грудью, обтянутой подушкой, просыпаются от вожделения. А пока, моя дорогая еврейка, кожура этого вращающегося апельсина катится сквозь пустынную вечность. Я кручусь день за днем, сжигаемый до пламени своей страстью, бросая назад свои молитвы, которые могли бы дотянуться до Бога, если бы он был там и помнил о нас, до абсолютного и вечного Бога, который никогда не может быть в пяти часах от нас. Ищу истину, отчаянно спрятанную за голодной плотью сорокалетних; веру, соревнующуюся с дудочками джаза, три строчки в утренней прессе, тысячу иголок твоего мира. Я бы поехал в Китай, и между нашими размышлениями прошел бы день, но что такое день? И где умирает вера? Где погибает сердце? Когда женщина поднимает юбку за дверью, с хрюканьем и бурлением живота. Клянусь Богом, я говорю, что это хорошо, ибо поэзия должна жить, хороший человек говорить, высокая страстная мысль выживать, сквозь огромную тонкую маску клоуна. Христос и Галахад для этого не подойдут. Я вызываю могучего Сократа – пузатого Силенуса, подобного Сократу, принца [берегов?], бога людей.

Алине Бернштейн

Вторник, 25 октября 1926 года

Да поможет мне Бог, я пошлю это [письмо] тебе сегодня. Сейчас четыре минуты первого на моих каминных часах – я собираюсь в город за почтой, едой и книгой или двумя. Я пишу с десяти часов. Ты, вероятно, еще не встала с постели – сейчас восемь часов. Возможно, ты уже выходишь из дома, принимаешь ванну и завязываешь волосы. Что же мне делать? Я не могу закончить раньше, чем закончу, то есть я работаю неумолимо, но я