Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

и любишь успех, о том, что мы с совсем незнакомы, о том, как коротка моя передышка, и как близко время окончательного удовлетворения всех моих желаний. Я ухожу окончательно, отсекаю себя мечом: я не буду задерживаться на задворках, становясь седым, собирая воробьиные крохи надежды. Но сначала я хочу закончить это [письмо].

Я получил любезное письмо от Дэя, который спрашивал меня, каковы для меня три истины – мир, плоть и дьявол. Бедный добрый седой человек; я потерял и его, он никогда не узнает, что я величайший аскет из всех, кого он когда-либо знал. Ты знаешь бостонский знак, человек духовный, бескровный. Кровь, мирская – вот как они это понимают.

Прошло почти девяносто дней и девяносто ночей с тех пор, как ты уехала. Я думаю о том, сколько раз серый свет проникал на рассвете через вязкие и бесконечные моря; об одинокой смерти всех вод; о странных холодных рыбах, которые живут вне нашего понимания; о разрозненных пробуждениях двух земель с разницей в пять часов. Я видел время верхом на лошади, ухмыляющуюся смерть, бьющую копытами; но это был ужасный мир прошлого, который устремился в прошлое – они мчались наперегонки. Разве не странно, что эта маленькая земля построена из кусочков, а вечность – едина?

Есть земля, где эта странная жизнь найдет себе дом[.] Я еду в Германию, потому что там, скажу я, под старыми мечтательными башнями течет река; на скалах лорели расчесывают волосы; ночные ветры на скалах замков полны демонических голосов; а двускатные дома игрушечных городов полны богатого и прожорливого тепла.

Я совершенно уверен, что там, куда смотрит Бог, все моря и земли находятся в порядке: как же Он должен заботиться о большем или знать о штормящих морях, поверженных городах, погибших героях и старых войнах, которые ведутся в этом маленьком доме-тюрьме жизни? У тебя седые волосы, Пенелопа, но на тебе нестареющая красота, я знаю, что в зале ждут молодые женихи. По ночам ты прядешь на ткацком станке? В моем сердце Троя сгорела дотла, Ахиллес мертв, Темная Елена угасла в моей крови. Но моря по-прежнему темны от вина.

Алине Бернштейн

Утро среды, 10 ноября 1926 года

Дорогая моя:

Сегодня серое свирепое утро: ветер воет в деревьях. Я стою у окна, наблюдаю за опавшими листьями, которые кружат в воздухе, смотрю на деревья, которые теряют листву у на глазах, на дождь, который хлещет по окну. В моем сердце дикое возвышение, которое всегда вызывают ветер и дождь, и безымянный ужас. Расскажу тебе, что я чувствую с тех пор, как ты уехала. Когда мне было десять лет, я до головокружения зачитывался всеми романтическими легендами: Илиадой и Одиссеей одновременно с Алджерами, Хенти, Оптиками и сотнями популярных английских и американских писателей того времени – Луи Трейси, Чемберсом, Филипсом, Дэвисом, Локком, Фарнолом, Черчиллем, Маккатчеоном, Майором, Хоупом, и десятками других. [Горацио Алджер, Джордж Альфред Хенти и Уильям Тейлор Адамс (Оливер Оптик), авторы книг для юношей; Луис Трейси, писатель исторической беллетристики двадцатого века; Роберт Уильям Чемберс, современный американский романист и писатель; Дэвид Грэм Филлипс, американский романист, журналист и реформатор; Ричард Хардинг Дэвис (1864-1916), популярный американский журналист и автор рассказов того периода; Уильям Локк, британский драматург и автор романтических рассказов; Джон Джеффри Фарнол, британский приключенческий писатель; Уинстон Черчилль (1871-1947), американский романист, драматург и писатель; Джордж Барр Маккатчон, американский писатель романтической фантастики; Чарльз Мейджор, американский исторический беллетрист, наиболее известный по книге «Когда рыцарство было в цвету»; Энтони Хоуп (сэр Энтони Хоуп Хокинс, 1863-1933), британский писатель, наиболее известный по роману «Узник Зенды».] Иногда я был доблестным молодым служителем модной церкви, воюющим против своих богатых прихожан в борьбе с трущобами, и мне помогала дочь миллионера, иногда, бронзовым капитаном команды Йельского университета, защитником команды, чудом света, авантюрно путешествующим по Европе, Азии, Южной Америке, покорителем армий Даго, прыгающим через стены сада, карабкающимся по залитым лунным светом балконам. Мне всегда было 25, а ей примерно 22. Деревья всегда были зелеными.

Но я родился, моя дорогая, с осенним сердцем. Со мной с двадцати лет зрелость была почти во всем. Тогда я начал с того, что наделил свою принцессу 22 лет золотым богатством 35 лет. Но вот уже два года я не могу без скуки думать о бегущих менадах. Я думаю только о Елене и Деметре, двигающих свои богатые тела по созревающим полям. Или о жене Пьера Гюнта, Сиде. [Сомнительно, на кого намекал Вулф, поскольку Пер Гюнт никогда не был женат.] Серой английской осенью я вспоминаю домашние осени моего детства, боль, желание, которое было гораздо глубже, гораздо безымяннее Весны, острый нож, клены, горящие красным, запах созревающей хурмы, усталый богатый запах земли. Однажды, когда я читал Гомера, мне было шестнадцать, я спросил профессора греческого языка, не была ли Елена очень стара, когда Троя была взята: это так волновало меня, что я догадался, и знал, что ей должно быть больше пятидесяти. И старик, проживший столько лет среди этой нестареющей и неувядающей красоты, отхлестал меня своим горьким языком. Я больше не тот бронзовый молодой гигант, который был безупречно красив и всегда побеждал. Слишком много воды и крови утекло под мостом с тех пор, как мне исполнилось десять. Юноша надоел мне, как и его кукольная королева. И, подобно Богу, я вижу себя вечно побежденным, вечно потерянным, вечно преследуемым, вечно гонимым фуриями. Я начинаю набирать вес, немного полнеть, теперь я тяжело раскачиваюсь на ногах, тонконогий мальчик, прыгавший по воздуху, исчез; но сквозь наливающуюся плоть, растущую тяжесть[,] я возвышаюсь, видя, что лицо фавна все еще сияет, древнее вечное утреннее безумие, которое становится все более диким и молодым по мере старения моего тела. На днях я сидел с молодыми людьми в комнате колледжа: все молодые люди говорили со мной, как умные мальчики, я же говорил просто, и вдруг понял, что три года назад мне хотелось бы говорить, как умный мальчик, и писать, как он. Все они повернули свои стулья ко мне, я говорил что-то о погоде, они говорили о погоде, как умные мальчики, я говорил о поэзии, и они говорили об этом, как умные мальчики. Они охотно выступали передо мной, и вдруг я понял, что мне больше нет дела до того, чтобы блистать, мне казалось, что я сижу на добродушной, но непатриотичной скале, глубоко смеюсь, не заботясь ни о чем, кроме того, чтобы умные мальчики развлекали меня, наслаждаясь собой. Чаще всего я думаю о твоих волосах, покрытых