Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

Где мне спасть от беспокойства,

Которое гнетет меня?

Оно меня тревожит ночью, бросая

На край постели,

И больше я страдаю от любви,

Подобный влюбленному Тристану,

Кто перенес великие страдания

За златовласую Изольду.

О Боже! Зачем же я не ласточка,

Дабы мне пересечь пространство

Полетом по глубокой ночи

И до прибежища ее?

И, конечно, ничто не предвещает вагнерианских бурь в чистой и жалобной мелодии Бернара, но любовь бесконечного желания, перенесенные мучения, изгнание и одержимая настойчивость смерти разве не являются здесь, как и в Тристане, связанными глубинным сопричастием с головокружением?

Да хранит меня Небо от уподобления и соединения того, что различается! (Это противоречило бы моей теологии, моей этике и всей моей политической доктрине). Я говорю только о том, что от смерти от любви, почитавшейся бедуинским племенем Бану Одрах до влюбленных из Корнуолла, о ком Беруль и Томас, Готфрид и Рихард повторяют нам, что они рождены, «чтобы желать и умереть, чтобы умереть от желания», проходя через великих трубадуров XII-го столетия и великих немецких романтиков, существует преемственность, которая никогда была останется «подтвержденной» не сертификатами происхождения, манифестами школ или нотариальными свидетельствами, но очевидностью поэм и качеством эмоции ими передаваемой или сочиненной.

Будучи далек от желания, чтобы система исторической интерпретации, побеждая, навязывала себя, я стремлюсь лишь к тому, чтобы лучше почувствовать, лучше понять и пережить некую возвышенную форму существования, некое приключение души, некое «путешествие», куда нас увлекает травяное вино первоначального Романа в поэтическом и музыкальном опыте. Это вопрос чутья, а не письменных доказательств или проверяемых источников, вопрос интуиции и сосредоточения, но не демонстрации.

Я читаю Vida (Жизнеописание) Рюделя, поэта «далекой любви» и крестоносца без страха и упрека, о ком Петрарка говорит, «что он поднял парус и взялся за весла в поисках своей смерти». Я читаю и вновь переживаю эмоции Тристана.

Я предлагаю, чтобы эти эмоции были единственным арбитром между нашими тезисами.

Жофре Рюдель являлся дворянином высокого благородства и принцем де Блайе; и он влюбился в графиню Триполи, не видев ее ни разу, разве что слышал о ней от паломников, возвращавшихся из Антиохии; он посвятил ей свою поэзию с прекрасной музыкой и жалостливыми текстами песен.

И, желая ее увидеть, он перекрестился и пошел в море. На корабле он заболел и был препровожден в Триполи на постоялый двор уже как умерший. О нем доложили графине, и она тотчас оказалась у его постели и обняла его. Узнав, что это она, к нему тотчас вернулись зрение, слух и обоняние; и он возблагодарил Бога, что тот поддерживал остаток его жизни, пока он ее не увидел. И так он умер на ее руках: и она его похоронила с почестями в доме Храма (центре рыцарей тамплиеров Триполи – прим пер.). В тот же самый день она постриглась в монахини из-за скорби, которую несла до своей смерти[232].

Но как не вспомнить здесь о другом Vida, жизнеописании Раймона Жордана, виконта де Сент-Антонена (XII-е столетие), «где рассказывалось, что дама этого трубадура, узнав о его смерти в бою, ушла в затвор обители еретических женщин».

Эта история, как заключает Рене Нелли, «ясно показывает, что не было ничего экстраординарного в хорошем обществе, когда дама высокого положения становилась катаркой из-за безнадежности в любви»[233].

На протяжении многих лет после публикации моей книги именно в произведениях Рене Нелли, посвященнных катарам[234] или трубадурам[235], я находил наиболее точные подтверждения или исправления моих гипотез о характере взаимоотношений между трубадурами и катарами в XII-м и XIII-м столетий.

Пока Давансон, не проявляя предосторожности, пишет, что «ни один документ не позвляет уловить ни малейшей связи между трубадурами и катарами» (Op. cit., p. 144), Рене Нелли не перестает напоминать не только факт, о чем я подчеркивал изначально, что «провансальская любовь развивалась параллельно с катарством, в тех же самых областях и в течение двух столетий, по крайней мере, во время сосуществования двух доктрин» (L’Érotique des troubadours, p. 228); но и добавляет не менее очевидную вещь: «В 1250 году катарство было окончательно побеждено, но Церковь обнаружила еще перед собой другую ересь – «Любовь», которую она хорошо знала, и которая всегда делала с первой общее дело» (p. 236).

И если мне скажут, что Церковь ошибалась, делая «слияние» обоих ересей (я тоже так думаю), и что мои «доводы» не составляют еще требуемых «документов», то тождественное я нахожу и у Рене Нелли – помимо эпизода, только что мной приведенного из Vida Р. Жордан:

«Документы XIII-го столетия свидетельствуют, что почти все дамы Тулузы, Альби, Каркассона, графства Фуа, принимавшие и покровительствовавшие трубадурам, являлись накануне Крестового похода, если не «совершенными», то, по крайней мере, «верующими» (Op. cit., p. 229).

Пятнадцать трубадуров были сами катарами или в крайнем случае «окатаренными»; в том числе: Раймон де Мираваль, Раймон Жордан, Пейре Видаль, Гильем де Дюрфор, Пьер Рожье де Мирепуа, Мир Бернат (pp. 232-233) (к ним можно добавить и Пейре Карденаля). Правда, Нелли допускает, что тщетно искать в их произведениях «малейшее конкретно еретическое предложение» (p. 234), но это другая история, о чем я рассказывал в свое время (бесполезно искать в Цветах Зла фразы из катехизиса или каноны Тридентского Собора, положенные на стихи). Каждый катарский трубадур, – и мне безразлично их количество, если есть хотя бы один, – предстает живым опровержением многих теорий не только фактического отсутствия, но и теоретической невозможности «малейшей связи»[236].

«Катарские проповедники любили цитировать сирвенты Пейре Карденаля Clergue si fan pastor» (R. Lavaud, приводимый в Эротике трубадуров – E. T., p. 223, примечание). Являлся ли Пейре Карденаль еретиком, как я счистаю с Люси Варга, или только симпатизирующим ереси, как полагает Нелли, он, во всяком случае, был трубадуром: вот вам здесь и «связь».

Трубадур (поздний и катаолик) Матфре Эрменго (Matfe Ermengau) в своем Бревиарии Любви повторяет последних катаров, которые «по заблуждению ереси имеют обыкновение осуждать брачный порядок и злословить на него». Так поступали и все великие трубадуры.

Наконец, куртуазный роман Фламенка сохраняет определенные следы катарства, тогда как Роман о Варлааме и Иосафате полностью выражает «тайную связь» между гностицизмом, унаследованным из восточных источников (смотреть выше), и куртуазной моралью.

Но именно в отношении Фламенки мы видим, что Рене Нелли начинает осторожно отступать от своих первых текстов о катарстве. Он пишет в 1963 году: «Мы не