Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

станем утверждать, ведь сие оказалось бы абсурдным, что роман передает катарское вдохновение… Но поэт настолько любопытно отождествляет позицию Гильема с положением «патарена», что мы вынуждены признавать, что в его сознании Любовь и катарство могли соединяться в нескольких существенных моментах» (E. T., p. 237).

Из всего этого следует, взаимоотношения трубадуров с катарами, столь пылко оспариваемые (как отношения куртуазной любви к Тристану), представляют своего рода духовную очевидность, которую ни один так называемый объективный метод никогда не сумеет уловить, не говоря уже о том, чтобы доказать их отсутствие. Последнее навязывается Рене Нелли, как только он начинает рассматривать ситуацию на Юге в XII-м столетии в качестве поэта, но он приходит к отрицанию сего отсутствия (скажем, не без некоторого махохизма), когда снова становится ученым, пишущим свою диссертацию, принимая вызов от наиболее привередливых из «специалистов»…

Конечно, он никогда не исполнится (ложной) наивностью констатировать, как это делает Бельперрон, «что никакой источник не описывает нам встречу Совершенного и трубадура в одном и том же замке» (Croisade contre les Albigeois, p. 60), и что возможность подобной встречи должна быть исключена, когда речь идет о «двух чуждых и даже антагонистических элементах» (Joie d’Amour, p. 220). Он хорошо знает, что встречи, схожие с той, которую отрицает Бельперрон из-за отсутствия «источников» не могли не происходить почти ежедневно в катарских замках, которые принимали трубадуров и оказывали им покровительство (E. T., pp. 228-229)[237]. Гораздо лучше встреча объявленного катара и трубадура утверждается в одном и том же человеке – Гильоме Дюрфоре; и примера достаточно, чтобы безвозвратно разрушить «невозможность», слишком часто упоминаемую Бельперроном, как и Давансоном, Р. Перну и др. Однако Рене Нелли, говоря именно о Дюрфоре и о нескольких других предполагаемых катарах, замечает, «что тщетно искать в (их) cansos… малейшее конкретно еретическое суждение… Все они придерживаются данных традиционной эротики или точнее: различия, которые их разделяют с другими трубадурами, когда они имеют место быть, и никак не соответствующие их обоюдным верованиям. Вот почему следует признать, что все трубадуры являлись катарами, или ни один из них не был таковым. Однако очевидно, что все трубадуры не были катарами». Нелли приходит к выводу, что «их религиозные идеи практически не имели никакого влияния на содержание любовной лирики, или же они не желали, чтобы последние проявлялись в своем теоретическом своеобразии» (E. T., pp. 234-235).

У меня возникло бы искушение согласиться с этим умозаключением (которое мне довелось привести), если бы я не рассмотрел очень серьезного недостатка в предложенной им симметрии: «все или никто». Ибо некоторые из них являлись катарами. Если бы их верование не изменило их лирику, разве не было бы никакой необходимости ее изменять, чтобы она стала согласованной с этим верованием, насколько оказалась бы присущей ему, насколько бы внутренне зависела от его возникновения, пусть даже от его воздействия? В этом смысле можно было бы утверждать, что все трубадуры nolens volens катары на том основании, что Виктор Гюго, Бодлер, Верлен и Рембо – католики. А все сюрреалисты анархисты, хотя, вероятно, очень немногие из них читали Бакунина и Прудона; и они все находились под влиянием Фрейда, хотя, согласно источникам, только Бретон и Сальвадор Дали встречались с учителем и его читали. Однако мы бы напрасно искали в поэмах Тцары или Элюара «малейшее кокретно анархическое суждение» (как, впрочем, и коммунистическое, если они сменят политический лагерь), но вся их поэзия предстает анархией, начиная со «слов о свободе» и вплоть до «свободной Любви». И Бретон никогда не цитировал Фрейда в своих поэмах, но я хорошо знаю, что он сам выдавал себя за фрейдиста и в целом осуждал Юнга за отклонение от доктрины учителя (хотя, не ведая об этом или сего не признавая, он был ближе второму, нежели первому, по своему чувству священного, символов и значимых совпадений или синхронности).

Я не нарезаю больше, чем Нелли; но вынужденный выбирать между всеми и никем, я бы больше увлекся всеми; возможно, и он сам в глубине своего сердца воспрещал это никто; оба понятия остаются одинаково неправдопообными – или, в конце концов, почти таковыми…

Откуда у меня такая крайняя настороженность? От какой непримиримой предвзятости?

Признаюсь, я менее уверен в своих доводах, нежели в своей справедливости.

Когда Давансон, рассуждая о «катарской гипотезе», признает, что я ее формально не принял, но добавляет, что моя книга «обманчивая и обаятельная не перестает флиртовать с самой идеей, так что в конечном счете она навязывается читателю как преследующее искушение» (p. 142), то я говорю себе: это прекрасно видно и соответствует моему замыслу, ведь он приводит к тому, что невозможно сразу как доказать взаимоотношений ереси с куртуазностью, так и, отстранившись, отрицать их. Да, мне нравится эта фраза, поскольку не только читателю, но и мне, автору, всегда приходит в голову то, что она описывает! (То же самое происходит, когда я перечитываю Отто Рана о Монсегюре или Луиджи Валли о Данте, или Фердинанда де Соссюра о расшифровке латинских стихов).

Тантризм и куртуазность

В очень техническом, но для меня решающем моменте Рене Нелли вносит важный вклад: я имею в виду asag, или asssays или essai, то есть испытание, которое дама налагает на своего воздыхателя, и о чем я говорил выше, сопоставляя его с тантризмом.

Давансон хорошо заметил у Арабов, что отказ полного осуществления желания является «утонченным» средством его увековечивания. Так Ибн Давуд говорит:

«Но нет, не исполняй своего обещания любить меня, чтобы не наступило забвение!..»

Однако он желает видеть только «вычурный мазохизм», «болезненную утонченность, низкий расчет искаженной чувствительности» (p. 149) в том же самом феномене, когда он обнаруживается у таких трубадуров, как Серкамон (1135–1145):

Уж больше ничего не жажду я,

За исключением предмета, который повсюду

ускользает от меня;

или как Матфре Эрменго (конец XIII – начало XIV-го столетия:

Разрушено любви сей ликование, когда желание находит утоление свое.

Напротив, Рене Нелли вместо нравственного возмущения старается понять природу и функцию асага в куртуазном поведении, и ему удается разгадать его тайну в самой по себе «Радости любви». Давайте проследим путь этого поиска в Эротике трубадуров.

Радость любви или Joy d’amors по-окситански – это слово или словосочетание мужского рода, значение которого варьируется не только в зависимости от эпох, – от Гильома IX-го до Монтанаголя, – но и у одного и того же автора в зависимости от тональности стихотворения. Оно прежде всего и в целом: экзальтация, имеющая причину