Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

было уже известно, из испанской службы в португальскую, он занимал должность секретаря в посольстве командора Альмады. Во время беседы мы оба выказали немалый дипломатический талант: он – удлиняя свой рассказ, а я – сокращая, не без некоторого тайного удовольствия наказать любопытного в сутане.

– Что вы намереваетесь делать в Риме? – спросил он.

– Я буду умолять святейшего отца испросить для меня прощение венецианских инквизиторов.

Я обманул его, но подобный ответ ничем не хуже любого другого, если хочешь скрыть истину, да и скажи я ему, что еду лишь для развлечения, он все равно не поверил бы мне. Затем аббат перевел разговор на Терезу, но тут я накрепко закрылся, как денежный сундук самого отъявленного скряги. Наконец после более чем часовой беседы он удалился, обещав быть к обеду.

Первой из гостей приехала Кортичелли с братом и матерью, причем сия последняя заявила мне, что не позволяет своей дочке ездить одной на обеды к незнакомцам. «В таком случае, – отвечал я, – вы можете сейчас же увезти ее или принять этот дукат, чтобы отобедать с сыном там, где вам заблагорассудится, ибо я не приглашал ни его, ни вас». Она взяла дукат, выразив уверенность, что оставляет дочь в хороших руках. «Можете не сомневаться в этом, а пока прощайте».

Дочка отнеслась с такой веселой непринужденностью к сему диалогу, что я почувствовал, как начинаю влюбляться в нее. Кортичелли, хотя и выглядела совсем малюткой, имела прекрасное телосложение и отличалась живостью, весельем и остроумием, а особенно белизной кожи, столь редкой в Италии. Однако же, несмотря на все эти достоинства, я до сих пор не могу объяснить себе, как можно было влюбиться в нее.

Она сразу стала просить меня о покровительстве – содержатель оперы, иудей, обязался контрактом поставить ее в па-де-де[178] и обманул. Я пообещал урезонить его.

Вслед за Кортичелли явилась пармезанка Редегонда, рослая и красивая особа, которая, как сказал мне Коста, была сестрой нанятого мною трактирного слуги и которую я сразу же нашел достойной всяческого внимания.

Потом приехал аббат Гама и, увидев меня сидящим между двумя прелестными девицами, не замедлил с комплиментом. Я заставил его сесть на мое место, и он тотчас с видом записного волокиты принялся развлекать их, нимало не смущаясь тем, что они лишь смеялись над ним. Он не сомневался в своем успехе, ибо самолюбие не давало ему понять всю нелепость положения. Разве мог я представить, что в его годы сам впаду в такое же заблуждение! Сколь жалок старик, не умеющий истинно оценивать себя!

Моя прекрасная Тереза приехала последней вместе с мужем и моим сыном, коего я нежно расцеловал, исполнив сначала сию сладкую обязанность в отношении его матери. Я посадил их по обе стороны от себя, а аббат устроился между Редегондой и Кортичелли и в продолжение всей трапезы развлекал нас милыми разговорами.

Я внутренне смеялся, видя, с какой почтительностью мой долговязый лакей менял тарелки у своей сестры, которая, по всей видимости, испытывала от этого немалое удовольствие.

Я заранее озаботился положить себе в карман красивую золотую табакерку, украшенную моим эмалевым портретом самого безупречного сходства. Ее изготовили для меня в Париже, и она предназначалась мадам д’Юрфэ, но живописец изобразил меня слишком молодым, и я не решился поднести ей такой подарок. Я наполнил сию табакерку отменным гаванским табаком, который получил от г-на де Шавиньи и который так любила Тереза. У аббата Гамы также был превосходнейший табак, и он воспользовался случаем угостить Терезу. Она же отдарила его своим из черепаховой табакерки, инкрустированной золотыми арабесками. Гама остался недоволен табаком Терезы, но я сделал вид, что нахожу его восхитительным, хотя и осмелился назвать наилучшим свой собственный. Я вынул свою табакерку и, открыв, подал ее так, что она не могла видеть портрета. Когда Тереза признала превосходство моего табака, я предложил:

– А не желаете ли, синьора, обменяться со мной?

– Весьма охотно, дайте бумагу.

– В этом нет нужды, можно обменяться табакерками.

С этими словами я положил ее табакерку к себе в карман и подал ей мою, но уже в закрытом виде. Заметив портрет, она не удержалась и вскрикнула, заинтриговав этим все общество.

– Смотри, – обратилась она к Чезарино, – это твой портрет.

Мальчик с удивлением посмотрел на табакерку, и потом она стала переходить из рук в руки. Тереза была вне себя от радости и заявила, что никогда не расстанется с этим сувениром. В продолжение всей сцены я не спускал глаз с аббата и видел, как он изобретает в своем воображении комментарии к происходящему. С наступлением вечера милейший аббат уехал, предупредив, что ждет меня на следующий день к завтраку.

Я провел остаток дня, волочась за Редегондой, и Тереза, видя мое неравнодушие к сей девице, посоветовала объясниться и со своей стороны обещала приглашать ее всякий раз, когда мне того захочется.

На следующий день Гама сказал мне, что уже предупредил маршала Ботту о моем визите и в четыре часа заедет за мной, чтобы представить сему вельможе. Затем милейший аббат в самом дружественном тоне упрекнул меня за то, что я ни словом не обмолвился о состоянии моих денежных дел.

– Я полагал, это не стоит упоминания, господин аббат, но, коли вас сие интересует, могу сказать, что состояние мое невелико. Однако же у меня есть друзья, кои готовы открыть мне свои кошельки.

Сердце мое было занято Редегондой, с которой не могла соперничать слишком молодая Кортичелли. Выйдя от аббата Гамы, я решил сделать ей визит. Но сколь жалкий прием ожидал меня! Она обитала в одной комнате вместе с матерью, дядей и тремя-четырьмя мальчуганами-замарашками, которые оказались ее братьями.

– И у вас нет другой комнаты, чтобы принимать друзей? – спросил я.

– А какая в этом нужда? Ведь принимать-то некого.

– Заведите комнату, моя милая, и друзья сразу же найдутся. А сей апартамент превосходен для родственников, но отнюдь не для тех, кто, подобно мне, приходит воздать должное вашим прелестям и талантам.

– Сударь, – обратилась ко мне мать, – таланты моей дочери весьма скромны, а что касается ее прелестей, то она и здесь не питает чрезмерных претензий.

– Лишь величайшая скромность заставляет вас говорить подобным образом, синьора, и я сумею оценить это, поскольку ваша дочь весьма мне нравится.

– Вы оказываете ей слишком большую честь. Она всегда будет принимать вас, когда вы удостоите нас своим посещением, но только в этой комнате и ни в каком другом месте.

– Боюсь, синьора, что