Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

После такого начала мы, как легко догадаться, заговорили о множестве предметов, и он поведал мне среди прочего о том, как перешел из испанской службы в португальскую, на которой до сих пор и состоит. Я с удовольствием слушал его рассказы о множестве обстоятельств, кои столь живо затрагивали меня в первой молодости. Но вдруг неожиданное и совершенно невероятное появление поглотило все мое существо. В залу с непринужденностью вошел юноша лет пятнадцати-шестнадцати и, учтиво поклонившись обществу, поцеловал Терезу. Один лишь я не знал, кто он, но не на одном только моем лице отразилось крайнее изумление. Тереза же с завидной смелостью представила мне его такими словами: «А это мой брат».

Я приветствовал сего юношу как мог любезнее, хотя и был несколько смущен, не имея времени собраться с мыслями. Этот мнимый брат Терезы являл собой мой живой портрет с несущественным различием в оттенке кожи, которая у него была немного светлее. Я сразу понял, что вижу собственного сына, в чем и заключался обещанный Терезой сюрприз. Она пожелала доставить себе удовольствие видеть меня пораженным и восхищенным одновременно, поскольку нимало не сомневалась, что сердце мое будет живейшим образом тронуто появлением сего неоценимого свидетельства нашей любви. До тех пор я оставался в полнейшем неведении о его существовании, и ни в одном из писем не сообщала она про свою беременность. По зрелом размышлении я заключил, что не следовало бы устраивать нашу встречу на глазах у посторонних, поскольку каждый мог с несомненностью видеть очевидное. Все присутствовавшие переводили взгляд с меня на лицо мнимого брата и снова на меня. Признавая его моим сыном, они с неизбежностью должны были бы заключить, что я был любовником Терезиной матери, поскольку он считался ее братом. Кроме того, в те лета, кои ей можно было дать по внешности и кои она приписывала себе, казалось невозможным представить его ее сыном. Равно невероятной была и мысль, что я отец Терезы, ибо вряд ли выглядел много старше ее.

Мой сын говорил на безупречном неаполитанском диалекте, который не лишен своей прелести, но итальянский язык тоже был прекрасно знаком ему, и, разговаривая на оном, он, к вящему моему удовольствию, выказал вкус, рассудительность и остроумие. Хотя и воспитанный в Неаполе, он получил некоторое образование и отличался изысканными манерами.

Мать усадила его за столом между собой и мною. «Предмет его страсти,– сказала она мне,– это музыка. Когда вы услышите, как он играет на клавесине[177], то сможете оценить, сколь он искуснее меня, хотя между нами разница всего в восемь лет».

Такова была ее способность выходить с естественностью и тонкостью из затруднительных положений, что вообще свойственно одним лишь женщинам.

Я встал от стола настолько очарованный своим сыном, что не мог удержаться и с величайшей нежностью расцеловал его. Засим я пригласил все общество обедать ко мне на следующий день.

Аббат Гама просил меня быть у него к завтраку, поскольку он умирал от желания поговорить со мною наедине. «С величайшим удовольствием приму вас у себя, господин аббат», – был мой ответ ему.

Когда все гости разошлись, дон Чезарино, так звали мнимого брата моей Терезы, пригласил меня отправиться с ним на прогулку. Я ответил, поцеловав его, что моя карета в его распоряжении и он может ехать со своим зятем, ибо в этот день мне не хотелось бы разлучаться с его сестрой. Палези был вполне удовлетворен сим предложением, и они уехали.

Как только мы остались одни, я страстно обнял Терезу и поздравил ее с таким очаровательным братом.

– Мой друг, это твой сын – вожделенный плод нашей любви. Однако умерь себя, иначе ты можешь подарить ему брата.

– Но ведь ты сказала, что с завтрашнего дня мы будем лишь друзьями.

Я вновь стал счастливым любовником, но сладостность нашего соединения нарушалась мыслью о том, что оно совершается в последний раз. Когда мы несколько перевели дыхание, Тереза стала рассказывать:

– Наше дитя было воспитано на средства того самого герцога, который увез меня в Римини и которому я сразу же доверилась, как только почувствовала себя беременной. Герцог окрестил ребенка именем Чезаре Филиппо Ланти и отправил его к кормилице в Сорренто, где он оставался до девятилетнего возраста. Затем мальчик был помещен на пансион к одной честной женщине, которая учила его многим полезным предметам, в том числе и музыке. С самого раннего детства он знал меня как свою сестру, и ты не можешь представить, сколь я была счастлива, видя, что он все более и более становится похожим на тебя. Я всегда считала его верным залогом нашего союза и не сомневалась в том, что как только мы снова обретем друг друга, то соединимся вечными узами. Ибо разве мог бы ты отказать сему плоду нашей любви в праве носить имя твоего законного сына? Но судьба решила иначе. После смерти герцога я покинула Неаполь, оставив Чезарино в том же доме под покровительством князя Риччиа, который всегда относился к нему как к родному брату. Твой сын обладает капиталом в двадцать тысяч дукатов, из коих мне выплачивают проценты. Он не знает ничего этого, но, конечно же, я ни в чем ему не отказываю. Мое единственное несчастье, что я не могу называть его своим сыном.

Мы провели время до возвращения Чезарино и ее мужа в разнообразных разговорах. За ужином мальчик окончательно покорил меня своей чисто неаполитанской живостью. Он сел за клавесин и с блеском виртуоза сыграл несколько пьес, а потом стал петь неаполитанские арии. Моя Тереза смотрела только на него и на меня, но время от времени целовала своего мужа.

Этот день останется одним из счастливейших в моей жизни, которых, по правде говоря, я насчитываю немало.

Назавтра в девять часов утра доложили о приходе аббата Гамы, который в первых же словах сказал, что до слез рад видеть меня в столь добром здравии после долгих лет разлуки. Как легко догадаться, хитрый аббат всячески превозносил меня. Ведь он хорошо знал, что ни ум, ни жизненный опыт, ни презрение к льстецам не препятствуют удовольствию слушать похвалы самому себе. Изрядная обходительность соединялась у него с проницательностью, он был чрезвычайно любопытен, впрочем безо всякой зловредности. Желая узнать о моих приключениях, он не дожидался, пока я начну расспрашивать о его собственных, и пространно описал мне свою жизнь за те семнадцать лет, что мы не виделись. Перейдя, как мне