Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

года по 12 ноября 1938 года утвердили 38 679 казней, 3167 — только 12 ноября 1938-го. Каганович, в частности, требовал от Ежова новых арестов, а потом оскорблял Якира после вынесения тому смертного приговора. Жуков вопрошал: «Скажи, почему ты 300 железнодорожников сплавил на тот свет?» Каганович отбивался: «Вопрос, который поставлен, это — вопрос политики». Но маршал не сдавался: «И уголовный».

Не давал он спуску и Маленкову, отвечавшему в то время за кадры, значит, еще больше виноватому, чем Каганович. Жуков гремел: вместо обеспечения контроля партии над НКВД, Георгий Максимилианович помог сделать обратное, а во время «Ленинградского дела» участвовал в планах строительства спецтюрьмы для арестованных членов партии.

Запись об открытии июньского пленума ЦК КПСС 1957 года под председательством Н. С. Хрущева

22 июня 1957

[РГАНИ. Ф. 2. Oп. 1. Д. 222. Л. 4]

Выступавшие, включая Брежнева, говорили о причастности противников Хрущева к террору, вызвав лютые дебаты о том, кто и что делал во время чисток. Маленков, как обычно, отрицал свою роль в «Ленинградском деле»: им занимался Абакумов «под личным руководством товарища Сталина». Алексей Косыгин, бывший руководитель Ленинграда и министр легкой промышленности при Сталине, а ныне заместитель председателя Госплана, возражал: его-то как раз допрашивал Маленков вместе с Берией.

В какой-то момент Георгий Максимилианович саркастически парировал: «А Вы из всех нас совершенно чисты, товарищ Хрущев». Каганович тоже призывал Хрущева к ответу, напомнив членам ЦК, что 1957 год — это не 1937-й: была другая атмосфера, были враги, была жестокая классовая борьба, «ситуация была тяжелой, мы действовали очень быстро», были созданы тройки, в которых участвовали региональные секретари партии. Раздраженно он спросил Хрущева: «А вы никаких исполнительных листов для Украины не подписывали?» Ответ того был прост: «Все мы одобряли такие вещи». Он действительно «клеймил людей как предателей», даже своего старого друга Якира, но это было до вступления в Политбюро. Другие выполняли приказы, но от членов главного государственного органа все-таки ожидали большего: «Я поверил тебе, думал, ты узнал, что Якир был врагом и предал наше доверие, — ты был членом Политбюро, должен был знать». Хрущев стал членом Политбюро в 1939 году, уже после главных репрессий, хотя до смерти Сталина в 1953-м успел поучаствовать в наказании многих невиновных.

Но сидевших в зале его грехи не интересовали. Для них он символизировал новый, человечный, стиль управления — свой, простой, хотя порой и грубый — не то что сталинская гвардия, засевшая в кабинетах и решающая за других. Он представлял не застегнутых на все пуговицы подчиненных и испуганных исполнителей, а людей, способных проявлять инициативу. Маршал Конев возмущался: «Неужели надо доказывать четверо суток, что у Никиты Сергеевича Хрущева горячий характер?.. Он же человек, замечательный человек со всеми качествами русского человека».

Восставшие против прошлого на пленуме чиновники продолжали: как «второе лицо» после Сталина Молотов несет большую, чем другие, ответственность за те преступления. Тот не сдавался: он противостоял Сталину больше других, «больше, чем вы, товарищ Хрущев», и из-за этого пострадал сам — вождь отправил под арест его жену Полину. Но Вячеславу Михайловичу не удалось добиться морального превосходства; ему напомнили, что есть списки с «надписью рукой тов. Молотова: „Бить и бить“».

Председатель Комитета партийного контроля Шверник тоже подлил масла в огонь: именно Маленков, работавший вместе с Берией, «сформировал сознание Сталина в вопросах, касающихся массовых репрессий». «Они создали культ личности, они оттеснили Сталина и изолировали его от народа», — возмущались другие. Сам Хрущев не отставал: если бы вокруг Сталина не было этих злых гениев Берии и Маленкова, многое можно было бы предотвратить. Маленкову он пенял: «Вы шептали Сталину в последние годы, когда он был болен». Георгий Максимилианович был в шоке: «Что, я руководил Сталиным?!» Но теперь его хлестали со всех сторон. Аристов не жалел эпитетов: «Я говорил Никите Сергеевичу Хрущеву, что Маленков — наиболее озлобленный, наиболее мстительный, коварный человек, который вдохновляет остальных больше всех».

Получалось так, что бывший друг Хрущева был беспросветным сталинистом, хотя он, конечно, был больше прислужником. Никита Сергеевич все-таки нехотя признал, что вождь сам выбирал свое окружение. В пользу первого секретаря был тот факт, что он был дальше от центра власти, чем Молотов, Маленков и Каганович, и сам в фальсификации доказательств не участвовал. Аристов, например, очень своевременно напомнил всем, что Хрущев однажды лично защитил его от гнева Сталина в 1952 году.

Главный украинский партиец Кириченко суммировал всеобщее возмущение: «Есть недостатки, поэтому освободить?.. За недостатки не освобождают, на недостатки указывают, недостатки поправляют… Не согласовал тов. Хрущев свое какое-то выступление. Требуют снять тов. Хрущева. Говорят, что поспешно было принято какое-то решение, — требуют снять тов. Хрущева». «В баню пошел — снять», — вторил ему Брежнев.

Антихрущевцы выглядели отставшими от времени. Они требовали жестких рамок поведения, которые новое поколение считало перегибом. А злополучная баня вышла боком самому Молотову. Пока он пыхтел, что ходить в сауну с президентом Финляндии ниже достоинства, из зала ему парировали: «А к Гитлеру на поклон выше?» Традиции других стран надо уважать; это помогает крепить дружбу, объяснили ему. Возмущались присутствующие и тем, что Молотов не выезжает на места и не знает народного хозяйства, в отличие от вездесущего Хрущева. А тот веселил присутствующих репликами типа: «Корова не подчиняется решениям ЦК», — в ответ на недовольство оппонентов по поводу не согласованных с Президиумом обещаний об увеличении удоев.

Когда первому секретарю попеняли, что он как-то неуважительно отозвался о Ворошилове, тот ответил, что уважает, но начальникам преклонного возраста надо думать о пенсии: «Вцепились и держимся [за власть], как вошь за воротник. Управлять, подписывать они [молодое поколение] не хуже нас будут. Если мы сами не поймем, нас поносить будут». В 1964 году он за такие размышления поплатится отставкой — никто в России не хочет добровольно уходить из Кремля, — но тогда зал веселился, особенно когда он сказал, что ему еще хочется на пенсии чайку попить, чтобы из власти не сразу в гроб.

Антихрущевцев заклеймили как «антипартийную группу» — ярлык, обозначающий ненавистную со времен Ленина фракционность. Сабуров сразу в этом покаялся, а Первухин и Булганин по очереди признались, что несколько месяцев встречались и «создавали группу». Каганович вскоре согласился, что «были консультации, был сговор». Это подтвердил и Маленков. Молотов был осторожнее: «Мы встречались друг с другом, разговаривали… было то, что сейчас называется фракционностью». Все трое отрицали антипартийный характер оппозиции, и перепалка длилась несколько дней.

Когда стало ясно, что они проиграли, Хрущев