Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

Но для партийцев в зале, и особенно Хрущева, бывшего фронтового политкомиссара, эти аргументы выглядели наступлением на руководящую роль партаппарата. Суммируя проблему, Жуков сказал: «В Президиуме создалась тревога, как бы Жуков своим характером и авторитетом не заставил нас плясать под свою дудку, что якобы члены Президиума боятся меня, а потому не доверяют… Должен сказать, что в этом отношении, видимо, я дал какой-то повод, чтобы так рассматривать меня в этом отношении»[555]. Они рассматривали, фактически обвинив его в бонапартизме; наверное, не без основания: маршал часто говорил о себе в третьем лице, как, например, шекспировский Юлий Цезарь, признающий свое величие.

М. Г. Первухин, А. И. Микоян, В. М. Молотов, Г. К. Жуков и Н. С. Хрущев на ХХ съезде КПСС

1956

[Семейный архив автора]

Возможно, речь шла о большем, чем политическом страхе Никиты Сергеевича перед авторитетом Георгия Константиновича. Жуков был на стороне Хрущева в борьбе с «антипартийной группой», а потом мог бы точно так же перейти на другую сторону, если совнархозы начнут перетягивать ресурсы из тяжелой промышленности.

Если смещение Берии Хрущев считал самым смелым своим достижением, смещение Жукова было для него самым трудным. Маршал в кабинете мог угрожать его авторитету, но маршал в опале навредил этому авторитету еще больше. Потеснив героя войны, Хрущев обидел не только армию, но и народ.

Хотя многие считали это отстранение необходимым, несмотря на военные заслуги. Охранник Никиты Сергеевича Сальников утверждал, что «Жуĸов много раз просил, даже требовал, чтобы ему поставили памятник в Георгиевском зале Кремля, причем на белом коне… Жуков был очень тщеславным и жестоким»[556].

В своих дневниках Виктор Гонтарь тоже вспоминал, как еще в конце 1940-х маршал говорил о «мечтах установить военную диктатуру, сделать свое политбюро». Жуков отдыхал в Сочи на даче Совмина в 1948 году, а Гонтарь, на гастролях со своей Русской драмой, принимал его в пышном Зимнем театре. Театральный директор на фронте не был — из тыла организовывал военные концерты — и перед Жуковым благоговел, но был «поражен его грубой реакцией, если он чем-то недоволен». Они провели несколько дней на пляже. Отослав подальше своего адъютанта, маршал «резко заставлял [Гонтаря] пить полные стаканы коньяку» и ругал генералиссимуса на чем свет стоит: «Сталин моей власти испугался и из столицы выдворил, но я еще свое возьму». (Не знаю, насколько можно верить свободному обсуждению вождя при его жизни.)

Гонтарь писал, что обсуждал Жукова и с Молотовым, с которым искал контактов уже после 1957 года. Они встретились в поликлинике на Сивцевом Вражке. Усевшись в удобные кресла рядом с цветником на одном из этажей, вдали от любопытных ушей, поверженный соратник Сталина рассказал зятю Хрущева совершенно альтернативную версию роли маршала в поражении «антипартийной группы»: «На разборе маневров Жуков узнал, что в Политбюро идет борьба за власть, что Н. С. уничтожает нас с Маленковым, Булганиным, Кагановичем, и сказал такую фразу: „В Политбюро идет драчка, нужно спасать Россию“. Но потом перекинулся. А когда командующий Московским военным округом Москаленко самого Жукова не защитил во время его свержения, тот на него набросился: „Ты один из первых призывал свергнуть Хрущева!“» По версии Молотова (по словам Гонтаря), если бы Георгий Константинович все-таки сумел их отстоять, они бы потом обязательно отстояли его.

В эти наполненные сенсациями месяцы произошло еще одно событие, ставшее важным символом эпохи.

1 июня 1957 года на площади Дзержинского (сегодня Лубянская) гостеприимно распахнул двери «ГУМ для маленьких советских потребителей» — «Детский мир», — еще больше понизив жестокую значимость КГБ. Помните «открылся ГУМ, закрылся Берия» в декабре 1953-го? Задуманное во время открытия главного ГУМа на Красной площади строительство нового товарного рая на Лубянке, по соседству с внушавшим ужас зданием органов госохраны, было приурочено к началу VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов. В июле все его многонациональные участники должны были воочию убедиться, как счастливо детство в советской стране. Анастас Микоян, как обычно, был главным куратором проекта этой «мягкой силы».

Серго Микоян, друг дяди Сережи, рассказывал мне, как его отец, будучи в Нью-Йорке, был восхищен возможностями влияния на подрастающие поколения изобилием идей и товаров в магазине ФАО Шварц на Пятой авеню. Я помнила Серго с детства, но заново познакомилась с ним уже в Америке — ему нравились мои статьи про политику. Микоян-старший, увидев эту потребительскую роскошь еще в бытность свою сталинским наркомом внешней торговли, подумал, что хорошо бы иметь такой магазин в столице. Вождь, конечно, на такую буржуазность не согласился, но после его смерти и Маленков, и особенно Хрущев поддержали. Именно той давней прогулке по Пятой авеню Москва обязана одной из своих главных достопримечательностей.

Хрущев и Фурцева (партийный начальник Москвы и частый организатор такой мягкой силы) пристально наблюдали за строительством. Это семиэтажное здание — придуманное архитектором Алексеем Душкиным, — да еще с невиданными до того подземными уровнями, тогда было самым большим торговым центром в Европе (для нас быть «самыми» в разных сферах — всегда главная победа). Но Никита Сергеевич, который начинал наращивание массового жилищного строительства и выступал против излишеств в архитектуре, все же посетовал, что магазин «расточительно спроектирован», — надо бы следовать постановлению «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве» 1955 года. Украшения и мозаичные панно внутри немножко урезали, но лепнина и мрамор все равно выглядели роскошно. А главное, магазин стал символом открытости; с его огромными арочными окнами — через которые с улицы можно было наблюдать за посетителями внутри — он был антиподом стоящей рядом закрытой на все двери непроницаемой Лубянки.

На этом волшебство не кончилось. Перед зданием КГБ, где тогда (и сейчас) располагалась клумба, а через несколько лет был поставлен памятник «железному Феликсу», на тросах подвесили настоящий ковер-самолет с тремя фигурами детей — белой девочкой и мальчиками, африканцем и азиатом, — мирное сосуществование для будущей планеты. Эту инсталляцию называли «Чудом на Лубянке» или «Сказочным символом хрущевской оттепели». Невероятное зрелище по своей воздушности, эфемерности и человечности — абсолютная противоположность только что ушедшему в прошлое стилю сталинского классицизма.

28 июля в Москву нагрянули многотысячные гости из десятков стран, полюбоваться на эту временную скульптуру и другие достопримечательности в еще недавно наглухо запертой столице СССР. Организация молодежного фестиваля «За мир и дружбу» проходила под жестким контролем партийных и разных других органов, но само присутствие на улицах людей разных государств и