Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

требовал помощи в программе создания ядерного оружия. «Хотя сам для нас не делал ни черта, даже не разрешал кораблям и самолетам остановиться на своей территории. Суверенитет его волновал! Один раз они захватили новехонькую американскую ракету. А Мао, который, как Сталин, всего как тени боялся, не позволил нашим инженерам ее изучить», — писал с его слов Гонтарь.

Как-то они купались в бассейне — Мао, как известно, любил плавать и будто бы специально вел там переговоры с Хрущевым, который плавать не умел. Хрущев умел, но не любил. (Когда мне было шесть лет, он спас меня, тонувшую в Истре в Петрово-Дальнем. Взрослые были так увлечены разговором, что не заметили, как меня унесло к середине реки. Он один заметил.)

Н. С. Хрущев и Мао Цзэдун в Москве

1957

[Семейный архив автора]

«В бассейне Мао Цзэдун начал подсчитывать, сколько дивизий у него, у нас и в социалистических странах. Почему бы одним махом не захватить Францию, Италию, ФРГ? Я ему возразил, что теперь воюют не по количеству, а по качеству. Тут же он сказал: во время войны с Гитлером вы отступили до Москвы и победили. Ну и что же, отступите до Урала, у нас теперь вместе территория большая, и мы можем выставить армию. Ну не сумасшедший!» В подтверждение своего мнения Никита Сергеевич даже цитировал Сталина, который называл своего китайского собрата «бездарным партизаном» после Корейской войны, когда в 1951 году боевые действия зашли в тупик и Южная Корея так и не стала социалистической.

Все же обвинения Пекина в капитуляции перед Западом Хрущева задевали, и он решил сосредоточиться на «ненормальной» ситуации на его собственных европейских задворках, в Западном Берлине. Подтолкнула его к этому решению еще и высокомерная американская политика «сдерживания коммунизма».

В октябре 1958 года государственный секретарь Джон Фостер Даллес заявил, что США могут применить силу, чтобы не дать китайским коммунистам захватить Формозские острова, и уж точно никогда не отдадут Кремлю Западный Берлин. Хрущев на это ответил: «Ишь как расхрабрился! Ну и пусть. Пока китайцы чикаются со своими говенными островами, нам пора показать кузькину мать в Берлине»[564]. Если верить рассказчику этого эпизода Георгию Корниенко, тогда заведующему американским сектором в отделе информации ЦК, это было первое упоминание «матери Кузьмы», как ее потом называли иностранцы. Всемирная известность к ней пришла в следующем году в разговоре с вице-президентом США Ричардом Никсоном, но об этом позже.

Опасаясь перевооружения ФРГ, 27 ноября Хрущев потребовал вывода союзных войск из Западного Берлина, назвав их присутствие там «злокачественной опухолью»[565]. После XX съезда Кремль хотел показать, что «мирное сосуществование» — это больше, чем лозунг, и односторонне начал сокращать вооруженные силы — только из ГДР было выведено 30 000 человек. Но НАТО тем же отвечать не торопилась.

Многоопытный Олег Трояновский, советник Хрущева по международным вопросам, потом не раз отмечал, «что Западные державы… не ценят умеренности и отказываются понимать ту очевидную истину, что конструктивные шаги с одной стороны требуют соответствующей положительной реакции с другой»[566].

Удаление «опухоли» заключалось в полугодичном ультиматуме Западу: к апрелю 1959-го надо подписать мирный договор между четырьмя союзниками-победителями Францией, Британией, США, СССР и двумя Германиями. Иначе Советский Союз сам заключит договор с ГДР, пугал он капиталистов[567]. Тогда доступ в Западный Берлин — легально не часть ФРГ — окажется под контролем восточных немцев. Необходимо «превратить Западный Берлин в демилитаризованный вольный город», — повторял Никита Сергеевич, настаивая, что европейцам и американцам давно пора «ликвидировать остатки оккупационного режима» и создать «зону разъединения вооруженных сил»[568].

Трения с Китаем и самоуверенность Белого дома играли роль в решении Хрущева выдвинуть ультиматум по Берлину, но его желание заключить мирный договор с Германией — обеими ее частями — было искренним. Договор закрепил бы за СССР ратификацию послевоенных западных границ и окончательно утвердил раздел этой страны, нужный Москве для «сдерживания империализма».

Как говорил мне американский дипломат Джек Мэтлок, посол в Советском Союзе перед самым его развалом в 1991 году (и мой бывший босс, у которого я работала академическим ассистентом в Институте перспективных исследований в Принстоне после окончания аспирантуры в конце 1990-х): «Североатлантический альянс был создан по принципу — держать русских подальше, а немцев поближе — чтобы они не могли перевооружиться». Мэтлок, первый дипломатический пост которого тоже был в Москве во времена Хрущева, считал «требование мирного договора умным политическим шагом первого секретаря»: если бы конфигурация сил в НАТО изменилась, «мирный договор давал бы СССР право вето на любые изменения в германском вопросе».

Ультиматум по Берлину, которым Хрущев чуть не расколол западный альянс, был еще и попыткой форсировать встречу лидеров четырех держав. Кремль настаивал на ней с января[569], но союзники не собирались вести переговоры по указке из Москвы. Впрочем, и мировую войну из-за возможного договора СССР с ГДР начинать никто не хотел. Даже «ястреб» Даллес признавал, что восточные немцы — теперь практически «агенты русских». Такое соглашательство было неприемлемо для Аденауэра в Бонне — он возражал против любого признания легитимности Германской Демократической Республики[570]. Своими ультиматумами Хрущев сумел сделать почти невозможное — посеять в умах западных немцев сомнение в надежности их союзников.

Чтобы успокоить Аденауэра, Эйзенхауэр приказал усилить присутствие американских войск в Европе на случай попытки СССР блокировать Западный Берлин. А из Москвы в Вашингтон приехал всегда примирительный Микоян, чтобы прощупать почву. Американцы, по свидетельству Трояновского, опасались серьезной конфронтации и компромиссно пришли на обед в особняк советского посольства на 16-й улице — и Никсон, и Даллес, и его брат, директор ЦРУ Аллен[571]. В ответ Москва смягчила позицию, отменив шестимесячный срок ультиматума, но оставив сам ультиматум в силе.

Эти важные геополитические маневры, результаты которых аукнутся в последующие годы, происходили на фоне еще более важных преобразований внутри страны, после того как в марте 1958 года Хрущев вступил в должность председателя Совета министров СССР, отправив Булганина возглавлять Государственный банк.

Через четыре года после смерти Сталина его самый неожиданный приспешник победил на вершине кремлевского олимпа. Однако Хрущев не был Сталиным и никогда не стал генсеком, хотя ему этот титул часто приписывают. Многие из его идей и реформ вызывали ожесточенное, и часто успешное, сопротивление аппарата. Он избавил управленцев от чувства страха, из-за чего удержание власти стало более трудным, чем ее завоевание. Даже в ноябре 1957 года, когда позиция Хрущева казалась непоколебимой, западные газеты