Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

когда в комнату вошел его дядя. Господин этот принял участие в разговоре и только заметил племяннику: что надо всегда заботиться о соблюдении приличий; жена у него молодая, привлекательная и было бы величайшей неосторожностью толкнуть ее на измену, подав ей соответствующий пример; с другой стороны, женившись на ней без любви, а лишь ради приличия, он должен прежде всего обзавестись одним или двумя наследниками, после чего оба они уже могут считать себя свободными; брак — не вечное рабство, как воображает простонародье и кое-кто из людей, зараженных предрассудками, брак — социальный договор, имеющий целью поставлять государству подданных, а также поддерживать род путем сочетания двух богатых и знаменитых ветвей.

Мне показалось, что это те самые доводы, с помощью коих маркиза уговорили жениться, ибо он в таком духе и ответил, а именно, — узы эти нерасторжимы, однако сын его лишен всяких прав, и пусть не забывают его предупреждения насчет того, что если у него не будет наследников, то он станет настаивать на расторжении брака, в чем ему и была обещана поддержка.

Другой довод маркиза таков: сестре надо показаться в свете; богатство, открытый дом привлекут к ней избранное общество, среди которого она будет блистать своим изяществом и талантами, и постепенно усвоит тон, который со временем будет ей необходим. Я возразил, что девушка не может держать открытый дом, не вызывая кривотолков. Но это его не убедило; он привел мне в пример некую Нинон де Ланкло{55}, которая была куда хуже того, чем по его мысли должна стать Юрсюль, ибо та была куртизанка, тем не менее ее благосклонности добивались самые знатные и самые уважаемые люди того времени, и она даже была другом госпожи де Ментенон и госпожи де Севинье, хотя первая и отличалась строгой набожностью и пользовалась неограниченным влиянием на Людовика XIV. — Да и сейчас еще, — добавил маркиз, — ее почитают потомки.

В точности не знаю, о каком образе жизни идет речь, но Юрсюли он вряд ли придется по вкусу. Боюсь, как бы она опять не растаяла. Один из учеников нашего преподавателя, весьма красивый малый, но негодяй, нашел, кажется, дорожку к ее сердцу. Я решительно против этой дружбы и потому, что это партия безденежная, и потому, что он скотина. Он распутник и немного подтянулся лишь с тех пор, как Юрсюль обратила на него внимание; между тем знаю, что всякий развратник снова возвращается к старым привычкам, как только угаснет любовь, на время исправившая его. Юрсюль, кажется, прислушивается к моему мнению на этот счет, я возлагаю большие надежды на ее благоразумие, а еще больше — на советы кузины; я попросил отца д’Арраса поговорить с ней об этом предмете. Прошу тебя также высказать сестре свои соображения, объединимся для борьбы с этой страстью, покамест она еще в зародыше, ибо стоит ей укорениться, и из такого сердца, как у нашей сестры, ее не вырвешь никакой силой. Неужели после былых блестящих надежд нам опуститься до какого-то Лагуаша, человека без средств и безо всяких заслуг? Парень не обнаруживает никаких способностей к искусству, лентяй, чревоугодник, влюблен в свою внешность. Право, как подумаю, что чуть было не застал сестру... Бывают в жизни вещи, с которыми трудно мириться, но хуже всего, конечно, то, что по ее вине мы упустили богатство и знатность.

ПИСЬМО CXII

ОТ ЭДМОНА К ГОДЭ

Он рассказывает о том, как познакомился с маркизой де ***

Чудные творятся дела, мой друг! После предыдущего моего письма я часто виделся с маркизом, он стал со мною еще любезнее, мы с ним настолько сблизились, что он пожелал представить меня своей жене; он просил ее мне покровительствовать. За несколько недель я удостоился значительных милостей моей новой доброжелательницы. Теперь прочти внимательно следующее.

Маркиз представил меня в тот момент, когда она была занята своим туалетом. Будучи мало знаком со светскими нравами, я удивился, что он ввел меня к полуголой молодой красавице, обладательнице самых соблазнительных прелестей, какие только может вообразить себе смертный. Из-под короткой юбки виднелись изящные ножки в прелестных туфельках; полузастегнутый корсет еще не обхватывал ее прекрасные груди, и они были видны во всем своем естественном великолепии; очарование ее стройной талии невозможно передать словами, в глазах светилась чарующая нежность и от всего этого в целом веяло привлекательной свежестью. Я был ослеплен. Маркиза заметила мой восторг, да и сам маркиз, по-видимому, был польщен. Чтобы дать мне время прийти в себя, он стал меня расхваливать. Юная дама спросила, не соглашусь ли я пожертвовать несколькими утренними часами, чтобы изобразить ее в образе нимфы. Сам понимаешь, я с жаром ухватился за возможность полюбоваться такой красивой особой. Мы приступили к работе на другой же день; снисходительный супруг оставлял нас совершенно одних. Признаюсь тебе, что ровно столько времени, сколько я проводил с его женой, сам он проводил с моей сестрицей; я поощрял это тем охотнее, что всей душой ненавижу Лагуаша, — Юрсюль влюбилась в него, а мне хотелось их поссорить.

Уже на второй день юная маркиза призналась мне, что приключение ее мужа с нашей сестрой ей известно; более того, она сказала, что маркиз все еще влюблен в Юрсюль и пренебрегает законной женой. — У меня пе было к маркизу никакой склонности, — добавила она, — посему я легко утешилась в его безразличии. — Я писал портрет. Непринужденная беседа маркизы придала мне смелости, я отпустил несколько любезностей и не приметил ни малейшего неудовольствия.

На третий сеанс я принес портрет сестры в обнаженном виде. Маркиза, не знакомая с Юрсюлей, стала восхищаться ее красотой и похвалила мою работу. Я сказал, что это портрет сестры. Маркиза покраснела и совершенно серьезно спросила, не приукрасил ли я ее? Я отвечал, что, наоборот, не сумел возвыситься до натуры. — Быть того не может! — повторила она два-три раза. Она смотрела на меня, опускала взор, снова обращала его на меня и вновь опускала. — Красивая семья, — проговорила она наконец, — и я уверена, что и дети у вас будут прелестные, если половина ваша будет столь же хороша, как вы. — Я улыбнулся и сказал, что она не ошибается, что у меня две дочери, красота которых даже превосходит красоту сестры. — Да в этом и нет ничего удивительного, ибо обе они — дети любви, — добавил я полушепотом. За такое признание меня похлопали по щеке. Остальную