Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

Наконец, когда я в четвертый, последний раз пришел писать портрет, она взяла в руки портрет сестры и стала разглядывать его с мечтательным и грустным видом. Молча полюбовавшись им по меньшей мере минут пять, она сказала: — А ведь очень приятно иметь картину, где ты изображена как есть, где образ твой не заслонен ненужными драпировками, которые к нему не относятся и не стоят того, чтобы тратили время на их изображение! В прошлом месяце мне исполнилось семнадцать... — Тут она обнажила руку повыше локтя и спросила: — Как вы думаете, судя по этому, так же ли я хороша, как портрет мадемуазель Юрсюли? — Вы в десять раз лучше, — посмел я ответить. — Ну, это уж слишком, и теперь я вам больше не верю... да и вообще все это глупость, — добавила она и замолчала. Я по глазам ее видел, что ей хочется чего-то; она колебалась, она даже покраснела. Наконец, она спросила, как я взялся за дело и добровольно ли сестра согласилась послужить мне натурщицей. Я рассказал о том, на какую плутню пустился, чтобы добиться своего. Маркиза покусывала губки, потом переменила разговор.

Спустя несколько дней я опять отправился к маркизе; привратник мне сказал, что она не принимает. Я не знал, что это значит, и счел за дурной знак; я уже привык, когда мне наносят обиду, винить в ней самого себя и скромно сносить ее; но тут камеристка, видя, что я собираюсь уйти, сказала, что мадам велела, в случае если я приду, просить меня подождать, пока она не освободится. Девушка тотчас же провела меня в комнату рядом со спальней маркизы. Не успел я войти, как появился маркиз. — Вы как раз кстати, — сказал он, смеясь, — я только что от жены; я застал ее на том, что она любовалась портретом вашей сестры и у меня мелькнула мысль: а не раздобыть ли нам другой портрет для сравнения? Ведь маркиза тоже недурна. — Как? — вскричал я, — вы разрешаете мне видеть... — Тихо! — прервал он меня, прикрыв мне рот рукою: — духовники, лекари и живописцы скромны в силу своей профессии; считается, что они устроены не так, как прочие мужчины. — Прекрасно! — подхватил я, смеясь, — мне не пристало отказываться от столь приятного занятия и ждать, чтобы меня упрашивали. — Пойдемте же, — продолжал он. Я последовал за ним в комнату с одним лишь круглым оконцем, проделанном в ставне; около него стоял столик, где я мог разместить весь свой инструмент. Выходя, маркиз оставил дверь приотворенной. Две минуты спустя я увидел прекрасную маркизу у нее в будуаре; она была почти обнаженная и никак не решалась влезть в приготовленную для нее холодную ванну. При виде такого совершенства карандаши выпали у меня из рук. Между тем я быстро образумился и сообразил, что зря теряю время, которое, быть может, уже никогда не наверстаю. Я ошибался; мне дали достаточно времени и полную возможность наблюдать; лучшего и желать было нельзя; я постепенно увидел все прелести — они достойны были богини. Казалось, из ванны не выходят нарочно, чтобы я мог закончить набросок; как только я нанес на бумагу последний штрих, из ванной комнаты удалились. Я просидел еще с четверть часа, поправляя рисунок и стараясь придать контурам ту округлость, которая четко запечатлелась в моем воображении, но была мною передана недостаточно правдиво, ибо я спешил и старался чересчур долго не останавливаться на поразившей меня детали, чтобы из-за этого не упустить какую-нибудь другую прелестную черточку. Наконец лакей доложил, что маркиза меня ждет. Она сидела за туалетом и я снова увидел бесценные сокровища, завладевшие моим воображением. Возвратившись домой, я принялся за работу, а так как прекрасные формы, которые мне предстояло написать, лишены индивидуальных особенностей, свойственных человеческому лицу, то я дописал фигуру по памяти. На эту работу у меня ушло несколько дней.

Наконец вчера я опять отправился к маркизе. (Забыл сказать, что муж ее приходил взглянуть на картину и пришел от нее в восторг.) Портрет прекраснейшей из женщин тщательно упаковали и его понес сопровождавший меня слуга. Меня просили подождать в той же комнате рядом с ванной и я, видя натуру, еще раз подправил некоторые черты, до того совершенные, что искусство бессильно уловить их сразу. Головы я не касался — портрет маркизы был мною точно скопирован. Итак, работа была завершена (в той мере, какая мне доступна) и едва только маркиза ушла из ванной, я отнес портрет в ее спальню, но ее там еще не было; картину я поставил на то же место, где стоял портрет Юрсюли, и поместил его в ту же раму, а портрет сестры убрал.

Когда все было расставлено по местам, вошла маркиза: сначала она не взглянула на картину; лишь поговорив несколько минут, она в ответ на мои восторженные похвалы ее красоте решила посмотреть на портрет Юрсюли, чтобы проверить, так же ли совершенна и сестра. Не могу передать тебе милое изумление, сказавшееся в ее взгляде и во всех ее движениях, когда она узнала себя на подмененной картине. Ее прелестный ротик приоткрылся, она залилась легким румянцем и лицо ее выражало одновременно и удивление, и радость, и смущение. Ах, как хороша была она в этот миг! Мне хотелось броситься к ее ногам и преклониться перед нею как перед божеством. Последовал поток вопросов: — И это мой портрет? Но как же удалось вам... Мне следовало бы разгневаться... Ужели это маркиз... Вот как меня разыграли... Но вы, как видно, весьма снисходительны! Согласитесь, все же, что мне нельзя не сердиться... Конечно, вы ничего этого не видели, а только вообразили... А то просто ужасно... Сюзетта (так зовут камеристку)! Не вы ли подстроили эту проказу? Берегитесь, — если вы, так я вас немедленно уволю. Да нет, во всем виноваты один вы, сударь, и вы один и будете наказаны. Но из жалости я накажу вас без свидетелей. Сюзетта ступайте. — Сюзетта ушла. — В сущности, — сказала она, когда мы остались одни, — я должна поблагодарить вас за ваш труд и за то, что вы столь лестно изобразили меня, ибо не верится мне, что я в самом деле так хороша. — Сам понимаешь, как я должен был отвечать. — Скажем лучше, что истинный художник