Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

с утра ехать на дачу, но чувствую себя больным: кашель, явная температура и болит сердце. # Решаю остаться. (…) # Прочитал повесть молодого писателя В. Богатырева «Скромские черноземы»[119]. Мало понравилось, хотя чувствуется, что автор талантлив. Похоже на раннего А. Платонова. Главная беда: все это уже было и неинтересно. (…) # А что если назвать эту непонятную рукопись: Попутное? # Это ее выражает, конечно, хотя и странновато[120]. ##

11 мая. Наглотался аспирина и спал лучше. (…) # С трудом поехал на дачу. Поездом 8.16. # Кое-что разобрал, открыл верхнюю террасу. В саду Петр Андр.[121] жжет старые листья и ветки. Днем почти плюс 20. # (…) # Возвращаюсь почему-то измученным. Отлеживаюсь. Выпиваю литр молока. Последнее время я стал любить молоко, которое покупаю в бумажной таре. # Хочется принять душ, но выключили горячую воду. # (…) # Смутно услышал по забиваемому «Г.А.», что в Нью-Йорке умер кто-то… тут заглушили. Не Набоков ли? # (…) # Днем уже жарко. Я потею, раздеваюсь и… простужаюсь. Это у меня всегда так. #

17 мая. Сегодня впервые в этом году ночевал на даче. Не столько из-за холода, сколько из-за того, что там неубрано, хаос в комнатах. Немного прибрался в «кабинете». # Все уже зазеленело и полно жизни[122]. #

22 мая. (…) # Госпожа Питерс из Сан-Франциско, больше известная под именем Светланы Сталиной, вчера родила девочку. Ей 45 лет. Внучку Сталина назвали Ольгой. #

23 мая. Спал плохо. # За ночь стала расцветать сирень. # Фантастически лезет из земли бамбук. # Начали розоветь свечи на каштанах. # Собирался пописать, но проубирался целый день. #

24 мая. Не убравшись, не могу работать и снова почти целый день перемываю посуду, вилки, ножи, разбираю шкафчик красного дерева и пр. #

26 мая. (…) заехал в Лавку и на улицу Грицевец. Дал 400 р. # Таня[123] хорошо перешла в 6-й класс. #

31 мая. (…) # Ночью Бибиси передает обзор рецензий на книгу воспоминаний Н.Я. Мандельштам. # Хорошо помню зимние дни в Тарусе, когда книга эта писалась, и мы там жили с Э[ммой] (1961–62) и Н.Я. мне читала каждый написанный кусок. Часто мы спорили и она — упрямая старуха! — редко следовала моим советам. И вот эта книга издана во всех странах, о ней пишут и говорят по радио, а Н.Я. живет в своей однокомнатной квартирке на Б. Черемушкинской с полустрахом и счастьем свершения. Ей 71 год или чуть больше. Она много болеет. ##

2 июня (…) Еду на дачу. Встреча с Татьяной Паустовской[124], ловящей такси на Красноармейской. Мне больше везет, чем ей, и я довожу ее на Котельническую. Принужденность, но не слишком большая. Легкий упрек, что никогда не позвоню. Ссылаюсь на отсутствие телефона[125]. (…)

4 июня. (…) Приезд В.[126]. Едем вместе в город. Разговор о теле. Моя идея. Только приехав в город, спохватываюсь — выключил ли я чайник на электро-плитке. Отвожу Ц.И. сирень и возвращаюсь ночью на дачу. Чайник был выключен. #

5 июня. (…) # Когда на днях я случайно встретил Татьяну Паустовскую, она мне сказала мимоходом, что меня бранит Елена Михайловна Голышева[127]. Недоумеваю: почему? Лева мне рассказывает ее монолог обо мне: а) я Собакевич, на всех раздражен, всех браню, никого не люблю; б) я сталинист и это проповедую… И далее такой же вздор. (…) Еще де я «на всех обозленная жаба»… (…) # (…) Ну, Оттены — известны как вруны и сплетники. Главная их претензия ко мне, — то что Н[иколай] Д[авыдович] однажды высказал в письме насчет «старой мебели»[128], т. е. ревность и обида. Языки у них страшные. Помню, поссорившись с Балтером[129], они стали говорить, что он «стукач» — не больше не меньше. Ладно, буду еще дальше от них! Но всего удивительней сплетническая натура Татьяны. Какое вырождение дружбы! Грустно это все!

6 июня. [АКГ получает письмо от руководства театра Вахтангова, что они берутся за репетицию его пьесы «Молодость театра»] # Письмо сверхлюбезное (…) # По существу же — это приятно, хотя и противоречит мрачным прогнозам Арбузова, которые тот мне высказывал по телефону в конце мая. Ну, Алеша всегда любил быть передатчиком плохих новостей — тоже способ самоутверждения… Итак, вчера начались репетиции моей пьесы. #

7 июня. (…) # Вчера сшил прошлогодний дневник. У меня уже 20 «томов» сшитых и 18 не приведенных в порядок и не сшитых[130]. Если это не пропадет, то когда-нибудь историки времени будут мне благодарны. Но пишу я без подобного расчета, конечно. Просто — инстинкт и привычка — как умыться с утра. # (…) # Закс[131] ездил к Твардовскому и вернулся расстроенным. Он все-таки очень плох: почти не говорит. Раздражается на то, что близкие его не понимают. Как это мучительно для него и семьи. Ведь надежды на выздоровление нет. # Все думаю о нападках на меня Голышевой. Может быть, в этом есть доля правды? Т. е. в том, что я стал труден для людей. Да, я «малоконтактен», не общителен, но бывая на людях я, по-моему, ровен и приветлив. Но мое «бирючество» прогрессирует и возможно со стороны выглядит презрением к людям. Но ведь не все же так про меня думают? И не со всеми я такой? # На все это есть свои причины… Но не стоит писать об этом. # Разумеется, нападки Г-ой страшно преувеличены, а в части «сталинизма» напросто смехотворны, но стоит учесть, что м.б. иногда я произвожу странное впечатление. # Отчасти это объясняется тем, что я сознательно избегаю тех, кто способен задавать мне бестактные вопросы (об Э[мме] например). Из-за этого я перестал бывать у Борщаговских и м.б. из-за этого же не разыскал Л.Я. Гинзбург, получив от нее открытку, что она в Москве. Недавний вопрос Арбузова так же остановил меня от желания повидаться с ним. # Откровенничать не хочется, а врать противно. #

8 июня. (…) Сколько возни с книгами! Все никак не расставлю (учитывая купленное за зиму). Едва покончил с кабинетом и кое-как с маленькой комнаткой. Но на верхней террасе хаос. # Под вечер приезжает ненадолго Лева. Известье о налете на квартиру Лакшина мгновенно облетело Москву [ранее, 7 июня, об этом: «все книги оказались сброшенными на пол», как при