Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

постмодернистскую ситуацию поглощенности человека культурой, где субъект есть ничто, и было осуществлено с трагической необратимостью в стране тоталитарного господства утопического проективизма, то есть в ситуации торжества модернистского сознания.

С поразительной глубиной этот процесс прохождения через небытие, через мистическое ничто революционной ночи во имя абсолютной власти «Другого» описывает в своей прозе Андрей Платонов:

«Нам все теперь стало ничто», – объясняют свою причастность новой истине будущего его герои-коммунисты. А на вопрос, является ли один из активистов «действительно лицом», следует ответ: «Какое я тебе лицо? Я никто; у нас партия – вот лицо!»

Знаменательно: утопический проективизм, с неизбежностью переродившийся впоследствии в тиранию идеократической действительности, выступал под знаменем материализма и во имя материализма. Это была установка на снятие дуализма «материи» и «Другого» во имя создания новой семьи народов и нового дома. Естественно, дальше маскирующей эксплуатации мифологии дело не пошло. Для всякого зоркого взгляда, каким, например, обладал писатель Андрей Белый, было очевидно: «Победа материализма в России привела к полному исчезновению в ней всякой материи».

Умирание, опустошение сферы ойкоса оказалось, быть может, самым трагическим в этом процессе исчезновения материи. Разрушение самого места и образа обитания, разрушение структуры семьи, связей с прошлым, отречение от заветов отцов, от общечеловеческой гуманитарной солидарности, от экуменического – то есть не разделенного «железным занавесом» – единства культуры, экономической инициативы, экологического равновесия велось во имя «пользы будущего времени», говоря языком Платонова; но это будущее, сгустившееся в фигуре Другого, не могло принести ничего, кроме смертоносного запустения.

Старый, насчитывающий два тысячелетия истории дом был признан чужим и чуждым; там, где это было возможно, он был до основания разрушен, чтобы освободить место для строительства «нового общепролетарского дома».

Чем закончилось это эпохальное строительство, всем хорошо известно. Подлинным символом новой жизни, навязанной, извращенной мечтой о принудительном счастье, стал не «Новый дом коммунистического человека», но подчинившийся своим законам и своей судьбе, бесконечно расширяющийся, всепоглощающий Котлован: особое пространство выживания, вместе со своими кладбищами отгороженное и перегороженное рядами колючей проволоки.

Можно ли этот мир подправить, частично перестроить, сделать пригодным для достойной и человеческой жизни?

Очевидно, этот вопрос не есть вопрос только экономический, только социальный, только правовой. То, что происходило и происходит в бескрайних пространствах Котлована, ставшего для всех нас домом общего сиротства, свидетельствует о том, что катастрофичны само содержание и образ жизни, катастрофичны сам человек и человечность.

II.

Если попытаться обозреть все то, о чем сегодня говорят со страниц советских газет, журналов, книг, с многочисленных трибун или экранов телевизоров, – то мы не найдем ни одной сферы, ни одного аспекта жизни, которые бы не были затронуты какой-то общей глубокой и разрушительной болезнью, – болезнью, которая сводит на нет подчас самые скромные надежды.

Нет, речь не идет только о прошлом. И сегодня импульсы инициативы гаснут в безмерной толще молчаливой пассивности, равнодушия, морализирования, цинизма и страха перемен. Вряд ли это случайно. И вдумываясь в смысл бывшего и происходящего, приходишь к страшному диагнозу: разрушение «сферы ойкоса» напрямую сопряжено с тем, что можно назвать антропологической катастрофой. (Слово «антропология» используется в данном случае исключительно в философском, а не в этнологическом смысле.)

Что же произошло?

В этой краткой статье я упомяну лишьтри наиболее важных аспекта: исторический, психологический и философский.

В историческом аспекте социальный эксперимент, начавшийся с революции 1917 года, означал тотальный разрыв с традиционными ценностями и формами жизни: население всей страны потеряло частную собственность; коллективизация, раскулачивание и организованный голод изменили смысл труда крестьянина; «железный занавес» закрыл мировой горизонт, вырвал страну из истории; идеология интернационализма, маскировавшая военную агрессию и политическое манипулирование, подменила реальность экумены; «великий террор» установил новые цены человеческой жизни; партийно-государственная монополия на культуру, на информацию, на общественную деятельность, наконец, на поиск собственных путей в науке, литературе, искусстве на долгие годы исключила возможность каких-либо альтернатив. И, что так же важно, народ был натравлен на веру своих предков, отстаивавших божественный образ человека и человеческой жизни.

На языке психологии смысл этого эксперимента можно описать как тотальную депривацию – отлученность населения России от наследия византийской и европейской культуры и соответствующих ее реальностям архетипических образов, веками формировавших структуру личности, семью, межличностные отношения, этические ценности, социальные ориентации, правила поведения. Подобно тому как была разрушена сфера ойкоса, тотальная депривация разрушила традиционные, сформированные тысячелетним трудом христианства коллективные образы Отца (Бога), Матери (Церкви), сыновства и братства. Их подменили новые образы: отца – Вождя народов, матери – коммунистической партии, братства – солидарности в классовой, а впоследствии идеологической борьбе. Историческая неустойчивость этих имитаций (возникновение сталинизма, а затем последующая десталинизация) привела в конце концов к разрушению того, что американский психотерапевт Э. Эриксон назвал «базисным доверием». Область социально-психического подчинилась парадигмам инфантилизма; определяющими стали несовершеннолетнее «несчастное сознание», страх ответственности, чувство личной виновности перед святыней государства, потребность в патернализме, подмена этики морализированием, доверчивое простодушие и одновременно циничный скептицизм, толкающий на поиск компенсаторных удовлетворений. Психический мир нового человека оказался подобным психическому миру детского дома, коммунальной квартиры или – концлагеря.

Рассматривая последствия этого социального эксперимента на языке философского дискурса (прежде всего в аспекте философии культуры), мы можем обнаружить, что наряду с преобразованием социально-психического мира была разрушена и структура «когито», того самого cogito, которое Декарт соединял с существованием: cogito ergo sum. Мышление и существование потеряли необходимую онтологическую связь; мышление как поиск «начал и концов» оказалось опасной помехой для существования. Мышление стало дискретным и функциональным. На место мышления встала прагматическая изобретательность, направленная на выгрызание мелких преимуществ.

Соответственно разрушенным оказалось и «интеллигибельное пространство» – пространство, в котором работа мысли или нравственный поступок обретают безусловный умопостигаемый смысл не только для отдельной личности, но и для общества. Реальные общественные связи заменила собой всеохватывающая идеология, на языке которой обязано было мыслить и говорить все население страны.

Существенно: идеология в тоталитарной системе не есть то, во что «верят» или «не верят», она не есть «система убеждений»; идеология – это то принудительное жизненное пространство, которое принимают или не принимают ценой самой жизни. И если мы вошли в это пространство, – а такое вхождение предопределено господствующим порядком вещей, всей системой, начиная с детского воспитания, – то «когито» теряет всякий смысл: язык идеологии сам «думает» за нас, сам– помимо нас! – задает непреодолимые оппозиции: «мы» – «они»; «свои» – «враги»; «родина» – «чужбина»; «патриот» – «отщепенец»; ортодоксия – ересь, «единственно правильное учение» – извращенное заблуждение. Смысл слова определяется через предикаты «истинный» или «ложный» («истинная демократия», «истинная свобода», «истинное равноправие» в противоположность «ложной», то есть буржуазной, свободе или демократии) и полностью растворяется во всеохватывающем идеологическом пространстве. Язык этого идеологического