Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

котором говорил Кант, автономную и теономную мораль вовсе не обязательно противопоставлять друг другу. Забота христианской теономии – грех, а не абсолютизация этического кодекса. Этика – только динамическая проекция решений проблемы греха и спасения. При этом современная теология позволяет рассматривать секуляризацию как осуществление или радикализацию самих принципов христианства. Сами же безусловные требования Бога можно рассматривать как то, что принципиально нуждается в условном, что от этого условного неотторжимо. Так, например, мы не знаем слово Бога как таковое. Мы не слышим, не читаем слово Бога помимо слова человека, помимо всех условностей человеческого языка. И взрослый, открытый безусловному, принимает условное как условное, не смешивая его с абсолютным. Сама потребность различения и есть факт наличия интеллектуально и морально взрослого сознания. Ведь сознание – при всем многообразии его содержаний! – есть прежде всего работа критического различения. С личной ответственности за ясность и точность такой работы и начинается совершеннолетие.

Если говорить об этике взрослости с точки зрения содержания морального сознания, вспомним Андрея Дмитриевича Сахарова, его мужество говорить и действовать в защиту гонимых. Вспомним его решительный протест против афганской войны. Протест этот не был воспринят ни обществом, ни церковью той страны, в которой он жил. Полагаю, не только из-за страха. С позиций господствующей авторитарной морали голос Сахарова был всего лишь голосом отщепенца. Он оставался отщепенцем и для советского общества, и для Русской православной церкви. Была ли этика Сахарова автономной? Возможно. Он никогда не ссылался на Бога, на сакральные тексты и священные предания. Но всякий духовно чуткий человек найдет в его словах и делах следы трансцендентного.

Вспомним известную притчу о страшном суде в Евангелии от Матфея: «В тюрьме был, и вы посетили меня. Жаждал, и вы напоили меня. Алкал, вы накормили меня. И то, что вы сделали одному из людей, сделали мне», – говорит Христос.

А что же православная церковь? Понятно, ее позиция не есть позиция автономной этики. Но в какой мере известная нам жизнь церкви воплощает этику теономную? Живет ли она в согласии с ней? Я не призываю к суду справедливости над русской церковью. Судьба Русской православной церкви – страшная, трагическая судьба. Вера церкви не отступала от благой вести о спасении через Иисуса Христа. Но никакой ясно сформулированной этики, соединяющей Евангелие с правом человека на свободу и достоинство, наша церковь не предложила. Нужно определенно и ясно сказать, что господствующая этика Русской православной церкви – этика преимущественно обиходная, нежели книжная, – это авторитарная этика, этика самодостаточного целого, этика коллективного «мы». Личное же – поглощено освоением великой аскетической традиции спасения, борьбы с соблазнами мира сего. Поставленная в условия резервации, церковь была вынуждена защищать идентичность собственной целостности. И только отсюда мы можем понять, почему русская церковь также вынужденно предавала своих мучеников, называя их политическими преступниками. Вспомним письмо Солженицына Патриарху: почему церковь замкнулась в соглашательском молчании? Почему не поднимала голоса в защиту гонимых? Почему преследовала всякое инакомыслие внутри, в своих рядах?.. Таких «почему» можно задать великое множество, включая сегодняшние национальные конфликты, включая сегодняшнюю конфессиональную борьбу между христианскими православием и инославием, между разными юрисдикциями внутри православия, борьбу ожесточенную, порой доходящую до ненависти и прямой агрессии.

И здесь мой главный вопрос – вопрос сегодняшней встречи: означает ли все сказанное, что теономная этика лишь пережиток прошлого? Для многих людей, живущих по законам и технологиям социальной адаптации либо по законам правоты того целого, к которому они принадлежат, вопрос лишен смысла. Императивы Бога для них – архаический реликт, рудимент седой старины. Сегодняшний мир, если и допускает право Бога на свое слово в мире, то лишь при условии соблюдения пакта о взаимном ненападении: место слова Бога к человеку – в древних священных книгах, представляющих наши «культурные традиции». И если современная этика порой ссылается на них, то делает это исключительно для собственных нужд, для подтверждения собственной правоты. Конечно же, «нашей» правоты!

И все-таки иногда что-то останавливает нас в нашей непобедимой правоте. Иногда всего лишь одна фраза, скажем: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный». Что это? Мы прекрасно знаем, что никакой человек, никакой святой не может быть совершенен как Бог. Бессмыслица? И все-таки именно это недосягаемое совершенство, ультимативное призвание к нему почему-то возвращает нам чувство свободы и достоинства, открывает совсем иное, новое измерение взрослой ответственности. Это может случиться по обе стороны идеологического фронта: и среди защитников этики автономной, и среди апологетов этики теономной. Свободно принятый императив решительно меняет масштабы в отношении ко всему, что грозило поработить нас. Поработить не только отчаянием и неудачами, но и ловушками успехов, достижений, престижа, самолюбия, амбиций и прочих издержек одномерной автономии. И здесь, даже в самой ожесточенной войне принципов, идей, приоритетов, мы вдруг догадываемся о том, что однажды открылось замечательному русскому философу Семену Людвиговичу Франку. В 1943 году он написал в записной книжке: «Да, фашизм будет побежден. Но кто победит? Победит тот, кто простит первый. Победит Бог».

07 декабря 2022

С сайта Школы гражданского просвещения:

https://sapere.online/50-let-shkole-evgenij-barabanov-chto-mozhet-predlozhit-sovremennaya-etika/

= Вестник Московской школы политических исследований – «Общая тетрадь» 2013 № 2 (62), с. 114–119.

Приложение

Раннехристианская эстетика

Ни античность, ни средневековье, ни тот переходный период между ними, который принято называть «эпохой раннего христианства», не знали эстетики как обособленной философской дисциплины в новоевропейском смысле слова. В литературных памятниках того времени мы не найдем не только самого термина «эстетика» или какого-либо его эквивалента, но и всей той проблематики, с которой обычно ассоциируются наши представления об этом предмете1. Сколь бы тщательно мы ни изучали произведения Платона и Аристотеля, являющие собою вершину античной эстетики зрелой классики, или творения Климента Александрийского и Тертуллиана, открывающие традицию оригинальной патристической мысли, мы нигде не встретим и намека на постановку вопросов, скажем, о природе эстетического суждения, о специфике эстетического восприятия или о сущности художественного творчества, – вопросов, без которых немыслима сегодня ни одна система эстетики.

Но означает ли это, что эстетика как специальная дисциплина в эпохи античности и средневековья содержалась в недрах культурного бытия только имплицитно, в качестве «наивной мудрости древних» и лишь в процессе «исторического развития общества» и стремительной дифференциации отдельных наук обрела, наконец, свою самостоятельную жизнь, свое «подлинное лицо»?

Или же наоборот – никакой эстетики в ту пору не было, а то, что мы теперь называем античной или средневековой эстетикой, в действительности есть лишь плод нашего упрямого, порой подсознательного желания отыскать эволюционную связь между настоящим и предшествующим, чтобы любой ценой, даже