Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

после… Ибо жизнь не от нас, и не от нашей природы, но даруется по благодати Божией. И посему, кто сохранит дарование жизни и благодарит Давшего, получит и долгие дни в век века. А кто отвергает ее и не благодарен Творцу за то, что он сохранен и не познает Дарователя, тот сам лишает себя пребывания в век века»5.

Бытие как совершенство, благо и красота, бытие как дар, который получили все вещи, вызванные из небытия творческим актом Божественной любви для того, чтобы восходить к совершенству – вся эта система миропонимания радикальным образом отлична от античного мироощущения. В античности бытие вещей также есть преимущество, но преимущество, вырванное из рук слепой матери-судьбы, темной иррациональной необходимости (Ананке), которой подвластны даже бессмертные боги. Над всем царит предельная, всеохватывающая форма безличного господства. Вещь, с её частным бытием, не знает будущего, ибо, как учил еще Анаксимандр, «из чего возникают все вещи, в то же самое они и разрешаются согласно необходимости. Ибо они за свою нечестивость несут наказание и получают возмездие друг от друга в установленное время»6. Отсюда те постоянные ноты трагического пессимизма, «коррелята художественному таланту греков», по выражению Ницше7, которым проникнута античная мысль.

«Высший дар – нерожденным быть; Если-ж светты увидел дня – О, обратно стезей скорей в лоно вернись небытия родное!» – поёт хор в трагедии Софокла «Эдип в Колоне»8. Этот поэтический комментарий к стародавнему народному преданию о вещем сатире Силене, который под принуждением раскрыл тайну бытия царю Мидасу о том, что лучше всего для человека было бы не родиться, а следующее за этим благо – умереть как можно скорее, на долгое время стал широко распространенным надгробным трюизмом. «Я не был – и стал; я был – а теперь уже не существую; вот всё», – читаем в одной из древнегреческих эпитафий9. «Быстро мы из ничего вновь переходим в ничто»; «Не забывай никогда, что родился и ты тоже смертным, ибо мольбами судьбы никому избежать невозможно», – вторят латинские надгробия10.

Христианское сознание ранней патристической эпохи пронизано другой идеей: мир призван к вечной и совершенной жизни и бытие вещей есть задание их дальнейшего совершенства. «Бог дает бытие для того, – учил Ориген, – чтобы оно было чистым и совершенным, чтобы оно было столь же достойным и совершенным как и даровавший его Бог»11. Поэтому все вещи, причастные истинному бытию, прекрасны, но красота их – мера их бытийственного совершенства.

Бытие, понятое как творческое задание, означаеттакже, что весь мир и все вещи его наполняющие, прекрасны не в своем самообособлении и самоутверждении, но потому, что призваны осуществить высшую цель, для которой они созданы. И цель эта не внеположна твари, а изначально ей присуща. «Ты создал нас, чтобы искать Тебя, и неспокойно сердце наше, доколе не успокоится в Тебе», – восклицает бл. Августин12.

На христианском Востоке эта цель была осознана как «т е о с и с» – «обожение», то есть безусловное и окончательное воссоединение всего тварного бытия со своим Творцом13. «Мир создан не только для бытия, но и для б л а г о б ы т и я (ευ είναι) – учил св. Афанасий Александрийский14. Именно в возможности реального осуществления этого «крайнего предела желаемого» (выражение св. Василия Великого) отцы Древней Церкви видели основное преимущество христианской веры, утверждающей осмысленность человеческого существования и истории. Ведь человек, через которого целенаправленный, телеологический модус бытия расширялся до значения всемирно-космической истории, не есть вещь среди других вещей, но «великое и драгоценное создание15», отмеченное печатью богоподобия. Он – средоточие силовых линий горнего и дольнего миров, разумное и ответственное существо, призванное через свою «причастность Божественному естеству» (2 Петр. 1, 4) возводить мир из рабства греху и тлению к немеркнущему свету Божественной Жизни. И, восходя к Богу «через участие в первообразной красоте и через отражение её», человек и сам «получает её вид»16. Онтологическое основание этой миссии – факт Боговоплощения, благодатно преобразовавший природу человека и разрушивший преграду между ним и Богом. «Бог сделался человеком, чтобы мы обожились»17.Это дерзновенное утверждение св. Иринея, повторенное затем св. Афанасием Александрийским18 открывает для человека не только реальную возможность преображения его духовнотелесного существа, но и является глубинным оправданием человеческого познания и творчества.

Переводя патристическую мысль на «дифференциальный» язык современной эпохи, можно сказать, что «теозис» есть не только религиозный, но и эстетический идеал. Правда, здесь необходима оговорка – наше якобы уточняющее «не только» в действительности более запутывает, нежели разъясняет: ведь «религиозное» и «эстетическое» в патристическом сознании не противостоят друг другу, а составляют органическую целостность. И поскольку для отцов Церкви нет автономных сфер жизни, то и красота человека или мира (как, впрочем, и всё «эстетическое) есть прежде всего реальный знак присутствия в них Божественного естества и силы (φύσης και δύναμης). Здесь один из парадоксальнейших моментов раннепатристической эстетики: абсолютное, трансцедентное миру начало оказывается одновременно и началом имманентным, которое самым интимным образом присутствует в вещах, пребывает в них, их устрояет, обживает и украшает. «Божеское естество (φύσης), – писал св. Григорий Нисский, – будучи нечто совершенно иное с чувственною и вещественною сущностью, однако же проникает собою каждое из существ и растворением Своей силы во вселенной содержит существа в бытии»19. Эта богословски-догматическая установка, основанная на различении Божественной сущности самой в себе (οὐσία) и деятельного состояния Божественной природы (φύσης), получившая свое дальнейшее раскрытие в учении св. Григория Паламы о Божественных энергиях, способствовала созданию новой эстетической концепции космоса и нового отношения к материи.

2. Эстетика космоса

Живой религиозный опыт Богоприсутствия свидетельствует, что Бог не только творит и поддерживает мир, но и пребывает в нем. «Распростершись всюду, и горе и долу, и в глубину и в широту, Он всё наполнил ведением о Себе», – восклицает св. Афанасий. В этих словах – одна из наиболее универсальных тем патристической эстетики: тема об откровении Бога Творца в созданном Им мире, о соотношении тварного мира с Божьим замыслом о нем.

Патристическая мысль здесь разрабатывает те положения, которые уже присутствуют в Ветхом Завете. «Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь»… «Многочисленны дела Твои Господи! Все соделал Ты премудро; земля полна произведений Твоих», – читаем мы в Псалмах (Пс. 18, 1; 96,6; 103,24).

С еще большей ясностью эта же тема выражена в «Книге Премудрости Соломона», соединившей практическую мудрость еврейских притч с греческим умозрением. Это – одна из самых богатых эстетическими идеями книг Ветхого Завета. Близкое к античному мирочувствию учение о красоте космоса, устроенного