Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

виду нескольких сверстников, непостижимым образом пришедших к вере, – стали находить друг друга: встречаться, устраивать домашние семинары, переводить книги, налаживать религиозный самиздат, открывать для себя русскую религиозную философию. Круг новообращенных стремительно расширялся. К концу 60-х с разных сторон заговорили о близящемся религиозном возрождении в России.

И вот сегодня, спустя почти четверть века, – теперь уже на фоне восстановления храмов и монастырей, обращений и крещений – я пытаюсь понять: как, в какой мере это связано с опытом жизни в условиях тотальной несвободы? Является ли то, что сегодня принято называть «духовным возрождением», также утверждением ценностей свободы, личной ответственности, права? Или, как говорят скептики, мы имеем дело с реставрацией когда-то отвергнутого историей варианта авторитарной идеологии? Если нет – как объяснить популярность в сегодняшней церковной среде идей национал-патриотической державности, ксенофобии, агрессивного преследования инакомыслия? Что означают эти тенденции в горизонте общего, в том числе западноевропейского, перехода от эпохи модерна к постмодерну? Что это? Новый фундаментализм? Реакция на модернизацию и вестернизацию? С чем мы имеем дело: с неоромантической реставрацией Средневековья? Или, быть может, с узаконенной русской традицией формой коллективного невроза? Или – с очередной утопией идеального порядка? Иначе как объяснить перемены в отношениях власти и церкви? Не имеем ли мы дело с новой государственной идеологией, которую циничное правительство подсовывает потерявшему всякие опоры человеку? Неужели – очередная ловушка для обреченных на идейную резервацию инфантильных сирот-идеалистов.

Вчера мы говорили о тоталитарной системе принуждения. О системе предписанных сверху общезначимых истин, обязательных для всех приоритетов, ценностей, норм, правил, образцов. О системе, в которой готовые ответы предшествовали вопросам и служили руководством в распознавании признаков истины и заблуждения, добра и зла… Само же выпадение из системы или противостояние ей оценивались двузначно. Официальными представителями системы такие люди клеймились «отщепенцами», «идеологическими противниками», «врагами»; с позиций же несогласных они воспринимались героями, носителями общественной совести, высокой жертвенной нравственности.

Перестройка разрушила целостность советского мира и сопутствовавшие ей правила распознавания истин и заблуждений, добра и зла. Сменились ориентиры патернализма, а вместе с ними – контуры привилегированного пространства. Образцом для преобразований стал мир Запада. Мир или, быть может, миф Запада: открытая система правового государства, экономически процветающего. Именно с этой системой и связывались достоинство и свобода человека, права человека, демократия, плюрализм, экономическая инициатива и так далее.

Правда, в альтернативе советскому прошлому скоро обнаружился и другой полюс. Плюрализм, свобода, демократизация, экономическая инициатива предстали на нашей почве как произвол, нигилизм, этический релятивизм, как грозные знаки духовного и морального одичания. И одновременно – в ответ! – как потребность нового порядка, властной опоры, единой картины мира, общей системы ценностей, наделяющих особым статусом привилегированное пространство коллективной идентичности. Заговорили об историческом уроке советского режима, когда в наиболее острый для себя период Второй мировой войны Сталин открыл православные церкви и обратился к национально-патриотическому чувству населения. Сегодня восстановление такого привилегированного пространства снова претендует на фундамент национально-государственного единства. Такова в предельно упрощенной форме трагическая дилемма посткоммунистической ситуации.

Итак, с одной стороны, свобода и плюрализм, угрожающие релятивизмом, потребительским материализмом, эгоизмом, хищничеством, нигилизмом. С другой – потребность во всеохватывающей правде целого, в целостной системе, в духовности, в восстановлении национальных традиций и прав на особый русский путь, что в совокупности отменяет, – да, я это подчеркиваю, – отменяет ценности свободы и плюрализма.

Как подобная дилемма трактуется русским православием? В христианской этике обычно говорят об оппозиции автономии и теономии (от греч. Theos – Бог и nomos – закон). Сразу оговорюсь: автономия, если не сводить ее к карикатуре, – это не только своезаконность, но и самоответственность человека за облик мира, который он обрел в процессе секуляризации. Главным предметом автономной этики являются этические вопросы совершеннолетия. Вопросы, которые не разрешить простой апелляцией к авторитетам. Например, вопросы экономического роста, безработицы, защиты окружающей среды, регулирования рождаемости, политической власти, контроля над ней и так далее. При этом автономия предполагает большую или меньшую релятивизацию того, что представлялось раньше безусловными нормами и правилами. То есть нормы и структуры правильны в той мере, в какой они способствуют раскрытию возможностей человека, помогают его идентичности, его самоосуществлению. Социально важно лишь, чтобы это самоосуществление не наносило ущерба другому. В этом смысле автономная мораль может совпадать с классическим золотым правилом: не делай другим того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе.

Теономия – полагание закона Бога определяющим принципом всякой человеческой жизнедеятельности. В христианской этике теономия предполагает ультимативный характер божеских норм и правил. Здесь этика опирается на безусловный императив: ты должен. Возлюби Бога, возлюби ближнего, как самого себя, не укради, не пожелай, не убий – все это императивы. Не гипотетическое «хорошо бы» или «ты мог бы», не социальное «так удобно тебе и другим», но – «ты должен». Не какое-то безличное «мы должны», но личностное «ты». Ты – степень абсолютной личной ответственности. Безусловное здесь не доказывается «чистым разумом» и не выводится из природных и социальных условий. Оно обосновывается абсолютным. В христианско-библейской традиции это слово Бога и его воля. Безусловное есть Бог, его слово, его воля, которые наделяются качеством откровения и принимаются в аспекте беспредельной актуальности.

Обычно автономия противопоставляется теономии как самозаконная деятельность разума или этика личной свободы, противостоящая высшим ценностям. И обратно: теономию обвиняют в авторитарной репрессивности, в подавлении инициативы и пытливости творческой активности. Этот теоретический спор между теологией и философией легко становится опасным конфликтом в широком пространстве социальных отношений. Для современной России он перерастает в системный конфликт между ценностями своего прошлого и ценностями новоевропейского Просвещения, между ценностями антично-византийского наследия и ценностями секуляризации.

Что здесь может предложить современная этика? Прежде всего – необходимое самоограничение: сама по себе система даже очень высоких этических норм не есть абсолютное. Мы выходим за границы теономии, когда абсолютизируем мораль. То есть абсолютизация морали – это уже не мораль, а морализм, некая отвлеченная идеология, когда говорят, мыслят и живут от лица некоего «мы», от лица некоего «у нас», от лица неких «наших». То есть от лица того морального «мы», которому обязательно противостоят аморальные «они». Конечно, это уже не теономия, но авторитарная этика, авторитарная мораль – соблазнительная имитация морали теономной. И конечно, все тот же инфантилизм, хотя и выступающий под гримом взрослости. То есть авторитарная мораль, или господство морали, всегда является моралью господства, господства некоего целого, не важно – партии, класса, передового общества, народности, конфессии. Некая принудительная мораль для всех и для других. Мораль для избранных, где все равны, но всегда есть кто-то, кто более равен, чем другие.

Итак, с точки зрения взрослости, совершеннолетия, о