Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

Идеологию можно описать как всеохватывающую функционально-семантическую, знаковую систему, навязывающую смыслы по отношению ко всему существующему. В этом аспекте идеологию с полным правом можно истолковать и как гностическую систему и как язык.

В качестве гностической системы идеология есть полнота знания обо всем существующем, которое толкуется под знаком дуалистической борьбы двух начал: антагонистических классов, двух культур, двух противоборствующих систем, двух исторических эпох, двух мировоззрений и т. д.

В качестве языка идеология есть целостная система для описания этого фундаментального дуалистического разделения. При этом такого рода описание полностью исключает возможность нейтралитета или неучастия: язык идеологии всегда выступает в качестве аксиологического письма.

Существенно: в этом письме – литературном тексте, картине, скульптуре, театральной постановке, фильме, наконец, в любом официальном высказывании – означающее господствует над означаемым, знак – над значением. Более того: значения приписываются самому знаку. Свойствами подлинной реальности наделяется сам текст, который легко превращается в первореальность.

Соответственно, меняется и роль «чтения»: чтение словесного текста, рассматривание картины или скульптуры, просмотр фильма становятся подтверждением должного и одновременно удостоверением социального статуса читателя и зрителя. То есть чтение знаменует функцию реализации власти тотальности над субъективностью. Там же, где субъективность еще не преодолена, ее наличие оценивается как ущербность и вина. Отсюда – неиссякаемая моралистичность идеологизированного сознания.

Таким образом, труд самоидентичности, предполагающий свободное самоосуществление, самостоятельный поиск истины, доверие к своему опыту, интеллектуальную честность, бескорыстие, независимость последовательно подменяется обязанностью принимать лишь готовую систему идентификаций. В самой же этой системе называния (номинации) приравниваются делам и вещам, лозунги – жизненным принципам, цитаты из отчетных докладов – сокровенной мудрости, отмеченные государственными наградами книги, картины, фильмы или роли – подлинным произведениям искусства. Так возникает мир имитаций, подмен: имитация права, памяти, истории, критического анализа, знания, научной работы, литературы, искусства.

При этом идеология осуществляет не только социальную, но и эстетическую власть. Эстетика – неотъемлемая «часть общепартийного дела». На разных уровнях, в том числе и на бессознательном, человек формируется как запрограммированная «машина желаний», для которой создаются специальная литература, живопись, оперы, песни, оратории, театральные постановки и кинофильмы. И хотя все это именуется «искусством реализма», в нем нет ничего от подлинной действительности: это искусство задумано как реализация запланированных заранее принудительных коллективных сновидений.

Говоря языком психоанализа, назначение идеологии состоит в том, чтобы резервировать, формировать, а затем экстериоризировать энергию подсознательного. Одним из действенных средств такого рода манипуляций является искусство «социалистического реализма». Силами этого искусства читатель и зритель идентифицируется с массой, где идеология обретает свою собственную телесность и попадает в пространство поднадзорности. Ускользание же из этого пространства оценивается как опасное отщепенство, предполагающее субъективное чувство ущербности и виновности. Но поскольку страх и вина уже встроены в структуру власти, разоблачения и покаяния преступников, стимулированные идеологическими чистками, только усиливают могущество власти.

Естественно, «когито» мешает всей этой системе: последовательное мышление разрушает фикции общезначимости, обнажает деспотический характер языка и ставит под сомнение абсолютный характер гностических истин. Отсюда неизбежные для мыслящего человека ситуации виновности и страха, либо – ситуации сопротивления. И то, и другое неизбежно ведет к трагическому столкновению с системой власти. Так мышление оказывается опасным и ненужным для существования; место мышления занимают хитрость, изобретательность, эгоистическая практичность, необходимые для выживания.

Что все это может означать для искусства?

Здесь не место давать рецепты. Но есть точка, где вопрос об искусстве и вопрос о человеке совпадают. Эта точка – возвращение творческой способности критически различать живую реальность и ее мертвые образы.

И опыт нашего «исторического обвала» – катастрофы, не сопоставимой ни с каким Чернобылем, – заставляет с горечью признать, что человек может потерять способность различать жизнь и выживание. Имитация жизни, мысли, ощущений, этики, имитация религиозной веры и имитация искусства способны обрести бесконечную власть над человеком.

Перед этой властью может оказаться бессильной и социальная, и политическая, и экономическая перестройка. Сама перестройка может оказаться имитацией.

И здесь нет для нас другого пути, кроме пробуждения чувства реальности, верности ее присутствию. И для искусства, и для общества, и для самой нашей рефлексии о них – это одновременно призыв и вызов: напоминание о том, что совершеннолетие не есть сиротство, а наша забота о подлинном масштабе человечности не может проверяться очередной идеологией, заменяющей какую-то другую идеологию.

Конечно, такое согласие на критическое различение не сделает нас неуязвимыми и недосягаемыми. Оно не отметит нашей боли и не принесет немедленного процветания ни нашему искусству, ни нашему обществу. Но, может быть, оно поможет нам вернуть реальность смысла, цели, идентичности, реальность языка и взаимопонимания. Ибо вне этой реальности чужое и мертвое по-прежнему живут в нас. И чтобы увидеть это, есть только один путь – путь радикального и последовательного вопрошания. Путь риска, труда, готовности идти до конца. И только на этом пути горький хлеб сиротского выживания способен пресуществиться в истинный хлеб жизни.

Страна и мир. (Мюнхен). 1990, № 2 (56),

март-апрель, с. 151–157.

Моральные уроки советской истории

Что может предложить современная этика?

Школе гражданского просвещения исполняется 30 лет – официально она ведет свой отсчете 1992 года. Но еще до этого, ее основатели Елена Немировская и Юрий Сенокосов провели два мероприятия за границей. Конференция «Моральные уроки советской истории» прошла 4–9 августа 1992 года в Ко под Женевой (Швейцария) под эгидой общества «Моральное перевооружение». Искусствовед, историк русской философии и литературы, почетный доктор теологии Тюбингенского университета Евгений Барабанов свое выступление на конференции посвятил роли церкви и нравственных ориентиров в обществе, едва освободившемся от тоталитарной системы принуждения. Как в новых условиях соотносятся автономная и теономная этика и влечет ли за собой «духовное возрождение» также утверждение ценностей свободы, личной ответственности, права?

В первый день мы выработали программу нашей работы и отвели этот день под проблематику теологического или религиозного осмысления тех моральных уроков, которые предлагает нам советская история.

Чтобы избежать двусмысленности, попытаюсь кратко пояснить свою позицию. Я родился в атеистической семье ортодоксальных коммунистов. Достаточно рано пережил религиозное обращение и пришел в церковь. В православную церковь. Было самое начало 60-х годов – время хрущевского гонения на церковь. Строго контролируемая властью деятельность церкви сводилась к «отправлению культа». И – никаких форм социальной активности, кроме участия высших иерархов в пропагандистских акциях вроде «борьбы за дело мира». В Москве тех лет я ощущал себя «белой вороной» среди старух. Молодежи в храмах практически не было. Были дети священников, были семинаристы, встречались отдельные чудаки. Но уже в середине 60-х возникло что-то вроде процесса цепной реакции. Теперь мы – имею в