Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей - Виктор Юрьевич Апрыщенко

Непосредственным образом это сказывалось и на национальной идентичности. Не отказываясь от того, чтобы мыслить себя каледонцами, многие представители формирующегося шотландского среднего класса именно со второй половины XVIII в. стали полагать себя северо-британцами с точки зрения интеграции в экономические процессы. И хотя вряд ли можно вести речь о том, что концентрическая шотландско-британская идентичность сложилась в этот период окончательно, была заложена та основа, которая будет укреплена в XIX в. на волне расцвета Британской империи и превращения Британии в «мастерскую мира», чему немало способствовали шотландцы, осознающие свою долю в этом строительстве мировой державы.

Глава 3

Процветание и обида: миграция шотландцев в Англию в XVIII в.

15 августа 1763 г., встретившись на парижской улице, шотландец вызвал англичанина на дуэль[705]. Англичанином был Джон Уилкс, бежавший от кредиторов, требующих возвращения долгов, и прибывший во Францию, чтобы прийти в себя от столкновений с правительством, обвинявшим его в радикализме. Его предполагаемым противником был Джон Форбс, молодой и пылкий юноша, сын якобита из Абердиншира, спасшегося во Франции после восстания 1745–1746 гг. Молодой человек опознал Уилкса по портеру Уильяма Хогарта, где тот был изображен в элегантном костюме и держащим над своим модным париком головной убор с надписью «свобода». Однако Форбс не был убежденным или даже сколь-либо малым противником свободы – двигало им лишь желание убить того, кто считался одним из притеснителей шотландцев. Придя в квартиру, которую снимал Уилкс, Форбс обвинил его в притеснениях Северной Британии и ее жителей. Уилкс же оправдывал себя с традиционным для него сочетанием остроумия, напыщенности и дерзости, признавшись в недавней дуэли с одним из английских министров и утверждая, что он является слишком ценной фигурой для государства, чтобы можно было рисковать его жизнью. Но видя, что ярость молодого человека все более и более разгорается, политик предпочел искать спасения под крышей французского магистрата[706].

* * *

Несколько десятилетий, последовавших за унией 1707 г., были решающими не только с точки зрения усмирения протеста, исходящего с шотландской стороны, и формирования единой британской политики в разных сферах. Чем успешнее продвигался интеграционный процесс и формировались сферы, где англичане и шотландцы действовали заодно, будь то в области строительства империи или в становлении индустриального общества, тем острее некоторые выходцы с севера чувствовали всю неоднозначность объединения. Пусть и не на макроуровне, а скорее в межличностных связях и контактах, шотландский провинциализм становился объектом критики и насмешек со стороны англичан, что вновь и вновь поднимало вопрос о природе объединения, его характере и о том, что такое шотландскость и как она может проявляться. Решающими в этом вопросе стали 1760-1780-е гг.

Сведенные волею судеб в Париже, англичанин и шотландец стали олицетворением конфликта, который был столь очевиден для всех тех, кто был свидетелем лондонской жизни 1760-х гг. Миграция шотландцев в Англию стала еще одной стороной того бесспорного прогресса, который был достигнут Шотландией на протяжении XVIII в. в рамках Британии. По замечанию доктора Уильяма Джонстона, шотландцам теперь были открыты все дороги в Англию. Однако, по мнению самих выходцев с севера, пройти по ним было не так просто, и на юге им грозило не только подчинение и насмешки, но даже новое порабощение.

Шотландцы жили в Лондоне задолго даже до унии корон 1603 г., что нашло проявление в создании шотландского двора – своеобразного места сбора диаспоры в английской столице – и целого ряда домов шотландской аристократии, которые иногда были местом их постоянного проживания. Большая часть представителей шотландской знати, обосновавшейся в Лондоне, совершала регулярные поездки в Эдинбург и в свои шотландские поместья не только для того, чтобы поддерживать основы патронажа и связь со своими родственниками, но и потому что, как показывает источники, им доставляло большое удовольствие навещать свою родину. Третий граф Бьюклеуч, покровитель и друг Адама Смита, несмотря на то, что в Лондоне у него был свой дом, предпочитал постоянно приезжать в Шотландию. Однако в XVII и XVIII вв. периоды пребывания шотландской знати в Лондоне становились все продолжительнее. Так, второй граф Аргайл (1680–1743 гг.), наиболее могущественный из шотландцев своего времени, лишь время от времени появлялся на севере, и даже третий граф Бьют (1713–1792 гг.), презираемый англичанами британский политик шотландского происхождения, предпочитал жить в своем южно-английском поместье или в лондонском доме, даже после того, как политическая фортуна отвернулась от него в 1760-е гг. Вслед за первой волной миграции шотландских аристократов последовала новая – после заключения унии 1707 г. сорок пять шотландских парламентариев перебрались в Лондон для участия в работе первого британского парламента. Это перемещение послужило сигналом для других шотландцев, представителей разных социальных групп, к тому, чтобы последовать за высшими политическими элитами. И для многих из них проживание в Лондоне, даже в арендованных комнатах и ветхих жилищах, представляло шанс намного более значительный, чем комфортное существование в их родных шотландских жилищах.

Уния 1707 г. ничего не говорила об их правах на поселение в Англии, в то время как столетие назад, в 1603 г., было специально оговорено, что родившиеся на территории Шотландии дети после унии корон получают право называться англичанами в Англии, и после 1707 г. это право, как считалось, не нуждалось в подтверждении. В отличие от 1603 г., 1707 не привел к переезду двора вместе с придворными в Лондон. Исключение, конечно, составили лишь сорок пять членов Палаты общин и шестнадцать пэров, которые переехали в столицу вместе со своими приближенными. Однако эта была та элита, благодаря которой уния и стала возможной. Кроме того, проживание в Лондоне было гораздо дороже жизни в Шотландии, и только самые богатые могли рискнуть пойти на это. Один из первых шотландских пэров, граф Хоум, с трудом осилил переезд на юг, обошедшийся ему в сто фунтов[707]. Примерно в такую же сумму обходились ежемесячные поездки герцога Роксбурна, путешествовавшего между Лондоном и Эдинбургом[708]. Большая часть британских публичных мероприятий, таких как коронации, крещения наследников престола и т. д., вызывали неизбежную необходимость пэров и других представителей знати появляться в столице, что было сопряжено с немалыми расходами. Эмили, графиня Лейнстерская, вопрошала в 1761 г.: «Как же бедные шотландские супруги пэров, такие как леди Халкертон, написавшая моей сестре письмо с просьбой обеспечить ее, могут путешествовать?»[709].

Хотя уния 1707 г. и начало правления ганноверской династии в 1714 г. привели к новым волнам шотландских парламентариев, прибывавших в Лондон, массовое неприятие англичанами бедных французских протестантов, бежавших тогда же от католического преследования Людовика XIV в Великобританию, сделало шотландцев второстепенным объектом критики,