Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей - Виктор Юрьевич Апрыщенко

Англии, которая является источником их личного обогащения. На протяжении столетия после унии 1707 г. среди англичан существовало убеждение в том, что за те блага, которыми шотландцы пользуются в рамках Британии, расплачивается Англия.

И далеко не все англичане были готовы мириться с массовым наплывом шотландских соседей. Однако сейчас сложно судить, кто был более виновен в том англо-шотландском противостоянии, которое наиболее ярко было выражено на улицах Лондона в 1760-е гг. Сами шотландцы видели своих обидчиков далеко не только в лице Джона Уилкса. В том же самом году, когда Форбс вызвал его в Париже на дуэль, душевнобольной шотландский моряк был арестован за то, что, размахивая ножом в своем собственном жилье в Лондоне, вопил, будто он и его двенадцать друзей-шотландцев принесли клятву, что будут истреблять врагов своей нации. Большое число разгневанных шотландцев проклинали Уилкса и в частной переписке, и в памфлетах, и даже в гэльских балладах. В Эдинбурге и в других шотландских городах мальчишки сжигали его пугало в день рождения монарха, и эта практика будет продолжаться еще и в правление королевы Виктории[733]. Как правило, даже теперь эта шотландская ярость редко становится предметом изучения английских историков, а те, кто о ней пишет, предпочитают говорить об этом как о прискорбном

вульгаризме, не отражающем реального отношения Уилкса к шотландцам. Вместе с тем, думается, что позиция Уилкса и отношение к ней шотландцев отражают реальное состояние чувства «английскости», которое в середине 1760-х гг. столкнулось с массовым нашествием шотландцев в британскую столицу.

Уилкс, конечно же, является несколько необычной политической фигурой, и это, вероятно, способно объяснить не совсем серьезное отношение к его выпадам в адрес шотландцев. Урожденный лондонец, у которого родители были торговцами, диссентер, получивший образование в Голландии и взращенный в традиции свободомыслия, распутник, без сожаления оставивший свою жену, присоединившийся к «Клубу адского пламени»[734], пытавшийся создать сексуальную автобиографию, выступавший против закулисных интриг Вестминстера и Уайтхолла и ставший народным героем, Уилкс действительно является необычной фигурой и по своему происхождению, и по темпераменту, и по поведению[735]. Бесспорно и то, что, несмотря на свой цинизм, оппортунизм и диссидентство, Уилкс был популистом, стремившимся чутко улавливать «глас народа», играющим на общественном мнении, страхах и предубеждениях.

Еще до своего избрания членом парламента в 1757 г. Джон Уилкс вошел в состав патриотически настроенной группы таких же, как и он, лондонцев, представителей среднего класса, создававших объединения, подобные Антигалликанской ассоциации и Обществу искусств. Будучи избранным членом парламента от Айлсбери, он стал активным пропагандистом повышения рождаемости среди бедных слоев населения, сосредоточив в этом направлении свою деятельность в лондонской Больнице для подкидышей[736]. Из-за ряда политических скандалов его карьера во власти продлилась довольно недолго, однако культ «английскости» был им воспеваем на протяжении всей жизни, будучи явлен и в частной корреспонденции, и в публичных выступлениях, и в опубликованных эссе.

Именно англичане, по мнению Уилкса, являются нацией, которой дано побеждать, но условием этих побед является защита их собственной идентичности – идея, столь часто провозглашаемая националистами в разные периоды человеческой истории и в разных культурных контекстах. В этой связи, его скоттофобия становится более понятной. Шотландцы в таких построениях были по своей сути чужаки, неспособные интегрироваться в английское общество. На художественных изображениях сторонников Уилкса шотландцы рисуются одетыми в килты из тартана – одежду, запрещенную после восстания 1745–1746 гг. И хайленеры и лоулендеры, как образованная знать, вроде графа Бьюта, так и неграмотные клансмены, объединялись принадлежностью к чужой нации. Уилкс использовал все возможности для того, чтобы всякий раз подчеркивать эту чужеродность. Его газета «Северная Британия» была площадкой для таких нападок. Летом 1762 г. публицист разразился эскападой, должной лишний раз подчеркнуть языковые различия между двумя частями королевства и воспрепятствовать все большему распространению термина «Великобритания»[737]. Его идея о том, что «Англия» и «англичане» более точно отражают историческую и культурную ситуацию, была поддержана многими современниками. В частности Джон Торн Тук использовал свою «Петицию англичанина», изданную в 1765 г., для того чтобы предостеречь всех поклонников Бьюта и Мансфилда, включая самого Георга III, против отказа «от имени Англия… в пользу Британии»[738].

Но основная разница между англичанами и шотландцами, по мнению Уилкса, была связана с политическим темпераментом сторон. Это был не тот раскол между естественным консерватизмом Англии и закоренелым радикализмом ее северной соседки, разница, о которой многие говорили применительно к XX в. Как раз наоборот. Для Уилкса, как и для многих вигов по разные стороны Атлантики, тот факт, что династия Стюартов происходила из Шотландии, как никакой другой свидетельствовал в пользу шотландского политического традиционализма, столь ненавистного всем силам свободы. «Основная часть шотландской знати – тираны, а все остальное население – рабы», – провозгласил Уилкс в 1763 г[739]. Это вело за собой следующий шаг в рассуждениях уилкитов – именно позиция шотландцев, считали они, в конце концов предрешила ход войны в Америке после 1775 г. – «падение Британской империи в основе своей имеет склоку между шотландцами и английской свободой, и жажду шотландцев к тому, чем владеет Англия»[740]. Чужаки со странными намерениями и привычками, исходящие с севера Британии, захватили власть в Лондоне, и это, считал Уилкс, должно было призвать всех носителей «английскости» под знамена защитников истинной свободы Острова.

Английская скоттофобия 1760-х гг. была не просто данью традиционной вражде между англичанами и шотландцами, вражде, восходящей, очевидно, еще к средневековым англо-шотландским войнам. Эту исторически укорененную ненависть тоже, конечно, нельзя сбрасывать со счетов. И англичане, и шотландцы регулярно наведывались на территорию друг друга, и их взаимная защита была постоянной заботой властей двух королевств. Память о былых набегах и грабежах в XVIII в. все еще хранилась в многочисленных пограничных балладах, легендах и играх. Еще и в начале XIX в. дети на шотландской равнине играли в «англичан и шотландцев» – игра, в которой команды соревновались друг с другом в ловкости и хитрости. У взрослых мужчин и женщин, живших в 1760-е гг., было гораздо больше справедливых поводов для взаимной неприязни. Англичанам для того, чтобы воскресить в памяти шотландскую агрессию, достаточно было вернуться в 1745 г. и вспомнить о походе якобитов на Дерби или о сигнальных вышках, возведенных по холмам Кумберленда и Вестморленда, для того, чтобы извещать об опасности шотландских набегов. Что касается самих шотландцев, то память о репрессиях, последовавших за Каллоденом, была достаточным поводом для обвинений англичан в ненависти к каледонцам.

Хотя и объединенные протестантизмом, общими торговыми интересами и самим актом унии 1707 г., шотландцы и англичане все испытывали взаимный страх и были способны на