Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей - Виктор Юрьевич Апрыщенко

открытое проявление вражды. Однако иной была позиция официальных властей Лондона, для которых Шотландия не была более заклятым врагом и которые стремились превратить ее в лояльную часть королевства, преодолев все то, что разделяло юг и север страны в первой половине XVIII в. В целом ряде стычек между англичанами и шотландцами власти неизменно принимали стороны последних, стараясь продемонстрировать свою добрую волю и показать, что в глазах Лондона Шотландия является полезной, лояльной и британской[741].

Такое отношение восходит, вероятно, только к периоду, последовавшему за подавлением последнего крупного якобитского восстания, после которого парламент инициировал и реализовал мероприятия, проваленные им после 1707 г. и после подавления восстания 1715 г. Эти меры были смесью репрессий и нового социокультурного порядка, направленного на унификацию – культурную, административную, социальную – Шотландии. В частности, Хайленд теперь не обладал той культурной автономией, которой так гордился ранее. Все это было призвано не только подавлять, но и стимулировать шотландское общество. Так, инвестиции в экономику и открытие английских школ в горной Шотландии стали важным фактором ее развития. Но, наряду с этим, тот факт, что шотландцы принимали все эти меры, должен был служить свидетельством их способности приблизиться к цивилизованному образу жизни. Представление о Шотландии в глазах англичан и остальных европейцев стало меняться как под воздействием мер по подавлению варварской воинственности, так и под влиянием мероприятий, направленных на «цивилизовывание» северных регионов страны. Важно было и то, что теперь Шотландия из угрозы превращалась в арсенал Британской империи.

Как признавали даже наиболее непримиримые английские политики, все эти мероприятия по «приручению» Шотландии имели смысл только тогда, когда выгоды, от этого получаемые, могли использоваться полностью. Шотландская верность унии, а также шотландские ресурсы должны были стать своеобразной расплатой за возможности, открывающиеся перед каледонцами, приехавшими в Лондон. Лишь год спустя после Каллодена премьер-министр Генри Пелхам заявил, что каждый шотландец, желающий и способный служить монарху, должен получить такой же административный прием, как имеют англичане. И это была еще одна сторона англо-шотландской интеграции – шотландцы приглашались занять административные посты в британском управлении, что не могло не вызывать у Уилкса и его сторонников возмущения и гнева. У Уилкса, вероятно, были и личные причины не любить шотландцев, поскольку все его попытки занять должность губернатора только что завидимо, крикнул смотрителю: «Черт бы побрал вас за ваше шотландское восстание!». Для них Шотландия все еще оставалась вражеской. Однако английская агрессия была не самым ярким аспектом этого эпизода. Местная знать собралась вместе, чтобы организовать публичный процесс против Хейла и его людей, и военных доставили на судебное разбирательство в Эдинбург. Протрезвев, и с ужасом осознав содеянное, они принесли извинения и предложили компенсацию, которая была отклонена. Характерно то, что Лондон не вмешался, чтобы спасти их честь и лицо. Вместо этого Георг III сам настоял на том, что злоумышленники должны подчиниться шотландскому правосудию, чтобы «восстановить доброе имя и доверие своих подданных». воеванного Квебека провалились, и на этот пост был назначен Джеймс Мюррей, который был, конечно же, шотландцем.

Хотя возмущение уилкитов против шотландцев было крайне ощутимо, в реальности оно было глубоко наполнено иронией. Часто трактуемое как результат пропасти между севером и югом Британии, на самом деле оно было порождено тем обстоятельством, что настоящие барьеры между Англией и Шотландией стирались, а шотландцы играли в Британии роль, дотоле невиданную.

Английская уязвимость перед лицом этой новой шотландской «интервенции» способна объяснить и то, что в этой писанной и визуальной полемике, воплощенной в плакатах, гравюрах, памфлетах и т. д., каледонская угроза ассоциируется с недюжинной сексуальной потенцией северян. В частности, вера в то, что горцы Хайленда наделены неуемной сексуальной энергией, существовала в Лоуленде и в Англии издревле, что, вероятно, как и в случае с чернокожими американцами, должно было отражать как угрозу, от них исходящую, так и свидетельствовать в пользу их примитивности. В крайнем своем воплощении подобные представления выражались в слухах о том, что первый министр кабинета Бьют был любовником матери Георга III, вдовствующей принцессы. В многочисленных полупорнографических изданиях элегантный и шотландский министр щеголяет своими длинными ногами, являвшмся, как иронизировали англичане, главной его гордостью, перед принцессой, находящейся на грани обморока. Толпы уилкитов в ходе своих демонстраций размахивали женскими нижними юбками, которые должны были символизировать принцессу, и ботинками, ассоциирующимися с Бьютом[742]. Это не было атакой на безнравственность высших слоев, скорее, обвинение в том, что шотландский министр проник в опочивальню матери британского монарха, должно было символизировать реальный страх англичан, связанный с тем, что слишком многие шотландцы проникли в английские спальни, ставя под сомнение способности английских мужчин и компрометируя английскую идентичность. Вдовствующая принцесса на одной из похабных карикатур была изображена с руками, находящимися под килтом Бьюта и со словами на устах: «Великий муж всегда готов восстать»[743].

Но насколько в реальности шотландцы были склонны к подъему? Если дело было в том, что по многим вопросам шотландцы ощущали свои преимущества над англичанами, даже находясь в Лондоне, то, действительно, не заметить этого было нельзя. В самом деле, по обе стороны границы во второй половине XVIII в. существовало стойкое убеждение, что шотландцы не являются ровней англичанам, но превосходят их. Тот факт, что сегодня шотландское Просвещение известно гораздо лучше, чем английское[744], свидетельствует именно об этом. Происходя из маленькой страны, шотландцы в Лондоне были чрезвычайно активны и стремились к поддержке друг друга. «Все, что делают шотландцы, они делают не для себя, а для других шотландцев» – писал Уилкс, и это чувство коллективной идентичности действительно помогало им достичь многого. Кроме того, само шотландское образование было фактором успеха для северян, мигрировавших на юг. Например, если с 1750 по 1850 гг. Оксфорд и Кембридж сообща подготовили пятьсот докторов, то в Шотландии в этот же период медицинское образование получили 10 000 жителей региона[745]. И многие из этих врачей по получении диплома устремились на юг.

Шотландцы в Лондоне действительно были одной из успешных групп. Шотландский новеллист Тобиас Смоллетт в 1771 г. отмечал, что «воспринимается как истина даже среди самих англичан тот факт, что шотландцы, осевшие на юге Британии, являются умеренными, законопослушными и хозяйственными»[746]. Хотя представители шотландской элиты были непопулярны среди англичан и «деятельные» шотландцы были постоянным предметом критики, лишь незначительное число шотландцев в английском общественном мнении было связано с какими-либо политическими или финансовыми скандалами, сотрясавшими Лондон на протяжении XVIII в. А документы криминального суда Олд Бейли свидетельствуют, что такое же незначительное, по сравнению с другими иммигрантскими группами, количество шотландцев привлекалось в качестве