Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей - Виктор Юрьевич Апрыщенко

считая себя шотландкой и относясь к своим землякам как к провинциалам, она, тем не менее, утверждала, что уния навредила им не более, чем норманнское завоевание навредило Англии»[766]. Леди Луиза часто критиковала беспорядок, свойственный для мест обитания шотландцев, находящихся ниже ее в социальной иерархии. Ее также очень смущал шотландский акцент и диалект, и она возмущалась той романтизацией шотландскости, которая стала происходить в конце ее долгой жизни.

Шотландцы действительно были «странной нацией»[767], подвергаясь критике за то, что «собирались вместе, приклеиваясь друг к другу, словно кирпичи», или «сбивались в рои, как пчелы». Одним из примеров такой капсуляции был Шотландский госпиталь – так называлась колония шотландцев, которые стекались в нее отовсюду из всех частей и приходов Лондона. Если в 1775 г. там проживало триста шотландцев, а в 1794 г. – уже восемьсот. Этот госпиталь был образован при Джеймсе I, затем его статус был подтвержден при Чарльзе II, а затем при Георге III. В задачи учреждения входила помощь бедным шотландцам, не имевшим, согласно английскому законодательству о бедных, права получения поддержки от британского правительства. Первоначально он был расположен в районе Блэкфраирз в Сити, а во времена доктора Джонсона в Крайн-Корте, что на Флит Стрит. Как и многие английские учреждения того времени, он, вероятно, был чем-то вроде страховой компании для тех работодателей, которые не хотели брать на себя ответственность за социальное обеспечение своих работников. Как бы то ни было список уважаемых шотландцев, являвшихся содержателями Госпиталя, свидетельствует об уровне этнической солидарности.

Городские клубы и ассоциации, каких было множество в Лондоне и в которых членами состояли представители отдельных английских графств, приехавшие в столицу, очевидно, были представлены и шотландскими объединениями. Эти общества играли важную роль в удовлетворении социальных потребностей тех, кто происходил из определенных графств и не мог рассчитывать на помощь лондонской системы социальной защиты. Шотландцы, которые находились дальше от дома, чем многие другие лондонские приезжие, порой очень нуждались в такой же защите. Однако, кроме Шотландского госпиталя и аналогичной организации в Нориче, таких учреждений для выходцев с севера в Лондоне не было. Важно, кстати, и то, что шотландское общество в Нориче в 1787 г. было переименовано в Общество всеобщей благотворительности[768].

Кофейни были естественными центрами сборов и должны были бы способствовать объединению шотландцев. Одной из них, известной как место сбора именно шотландцев, была Британская кофейня на Коспур-стрит, построенная вскоре после унии и достигшая расцвета в XIX в. Д. Дефо упоминает эту кофейню, и говорит, что шотландцы впервые получили весть о Каллодене именно здесь, а потом, когда здание нуждалось в реконструкции, Роберт Адам предложил себя в качестве архитектора. Но это никогда было учреждением только для шотландцев. Здесь собирались и представители вигской оппозиции под руководством лорда Эгмонта в 1730-е гг., и затем тридцать лет спустя сюда захаживал Джон Уилкс, а к началу XIX в. кофейня стала местом традиционных встреч аристократических вигов.

Сложен вопрос о роли религии в консолидации прибывших в Англию шотландцев. На территории Лондона находились три шотландских церкви, прихожанами которых, как предполагалось, должны были являться исключительно выходцы из Каледонии. Однако вряд ли они играли хоть сколь-либо заметную роль в формировании идентичности – пресвитерианизм XVIII в., и английский, и шотландский, редко являлся консолидирующим фактором.

Дневники Босуэлла дают недвусмысленное представление о том, что шотландские представители высших классов в Лондоне действительно имели тенденцию к объедению. В этом шотландцы в целом соответствовали той тенденции, согласно которой, например, объединялись представители английского политического класса, декларируя свою как синхронную, так и диахронную идентичность с определенными политическими идеями. И когда шотландец передавал должность или чин другому шотландцу, то это всего лишь подтверждало действенность патронажа на национальном уровне. Англичан это раздражало. Американец Уильям Остин так объяснил разницу между шотландцами и англичанами: «Шотландец питает нежные чувства к шотландцам, а не к Шотландии, англичане же наоборот – им ближе Англия, а не другие англичане»[769].

Лондон привлекал мужчин и женщин разного происхождения, но шотландцы были более удачны, чем многие другие, внешне не прилагая для этого особых усилий. Политические манипуляции являлись нормой политической системы того времени, и шотландское представительство в Палате общин, сравнимое по численности с Корнуоллом, являлось результатом таких манипуляций, этого никто не собирался утаивать. Подобное представление было широко распространено и не добавляло авторитета шотландским депутатам, однако в правление и Георга I, и Георга II англо-шотландские противоречия имели гораздо менее высокий градус накала, чем борьба в самой Шотландии, и в то время, когда шотландские якобиты проверяли на прочность британскую политику, уровень коррумпированности шотландских вигов был гораздо ниже, чем их английских коллег. И такая ситуация сохранялась до тех пор, пока в 1760-х гг. не был начат амбициозный политический проект Георга III и Бьюта.

Этот проект содержал сразу два сценария, одновременно затрагивающих независимость и короны, и парламента, и он никак не способствовал повышению авторитета первого шотландского премьер-министра. Радикальные вигские сторонники Джона Уилкса и менее радикальные, но столь же воинственные аристократы виги, недовольные, как они считали, прошотландской политикой Бьюта и намекавшие на его связи с разоблаченными якобитами, придали этому движению соответствующее направление. Все это дополнялось правительственной истерией по поводу шотландских священников, вытесняющих, якобы, своих английских коллег. Когда Генри Дандас вмешался, ему довелось стать последним шотландским политиком, который пострадал из-за своих чрезмерных симпатий соотечественникам.

Лондон продолжал оставаться ареной, на которой шотландцы сражались за деньги и статус. Некоторые из них действительно небезосновательно полагались на поддержку Бьюта, но такое встречалось очень редко. Пожалуй, чаще имела место поддержка тех их предшественников, которые сумели преодолеть английскую враждебность и теперь готовы были помогать своим соотечественникам. Издательское дело и культура Граб-стрит, которая его представляла, стали ассоциироваться с шотландцами с 1750-х гг., и эта тенденция сильно укрепилась на протяжении следующих нескольких десятилетий, когда район стал терять свой имидж рассадника литературного диссидентства и, наоборот, приобретать статус литературной журналистской поденщины, которая теперь ассоциировалась с шотландцами. Аналогично и в других сферах – успех шотландских университетов Эдинбурга, Глазго, Абердина в распространении медицинских знаний давал шотландским докторам и физиологам значительные преимущества перед их английскими коллегами. Но, возможно, еще более важным было участие шотландских бизнесменов в деловой жизни британской столицы.

Профессиональные персональные успехи, которые были свойственны отдельным шотландцам, способствовали складыванию имиджа всей нации, процесс, который единожды начавшись, мог быть теперь остановлен с большим трудом. Например, столкновения между издательскими правами эдинбургских и лондонских печатников, которые были предметом постоянных парламентских разбирательств, а также внимание, которое было уделено этому в целом ряде газетных