Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей - Виктор Юрьевич Апрыщенко

полос в начале 1770-х гг., хотя и были явлением распространенным, имели чрезвычайно незначительную юридическую составляющую. Гораздо более серьезный конфликт вспыхнул, когда в 1772–1773 гг. разразился один из крупнейших финансовых кризисов Сити, и обвинен в нем был Эйр-банк, во главе которого стоял шотландец сэр Александр Фордис. А тот факт, что он имел в Лондоне двух братьев, один из которых являлся проповедником, а второй доктором, привел к поиску недоброжелателей-шотландцев повсюду. Демонизация бьютовских северо-британцев сработала и здесь, поскольку появился хороший повод продемонстрировать истинность обвинений против шотландцев. Сторонники Уилкса намеренно делали акцент на том, что выходцы с севера занимают привилегированные посты и уже управляют англичанами. И причина этого, считали они, в коррумпированной английской политике. Этот скандал совпал по времени с постановкой пьесы о шотландце Максикофанте, добивавшемся высокого положения, используя разлагающуюся власть.

Широко мыслящие шотландцы, особенно те, кто достиг в Англии высокого социального статуса, считали враждебное отношение к ним проявлением плебейской ксенофобии и даже готовы были извинить агитацию Уилкса[770]. Однако они недооценили уровня распространения этих предубеждений. Многие видели в шотландцах прежде всего слуг, тогда как лишь незначительное число англичан ассоциировало их с джентльменами. Как часто случается, достаточно было одного случая, который, приобретя массовый резонанс, мог превратиться в стереотип. Основатель одной из наиболее известных ассоциаций, салона Альмак на Пэлл-Мэлл, стал мишенью для яростной критики. Название салона, Альмак, было связано с именем его владельца Маккаула, что случалось нередко. Городской обозреватель Джили Уильямс изобразил «шотландское лица Альмака», предоставляющее прекрасное обслуживание, способное развлечь вас, пока Ваша леди копается в сумочке и мило любезничает с графинями[771].

В тоне, которым это было сказано, чувствовался английский снобизм, но он был основан на реальных отличиях англичан и шотландцев, отличиях, которые часто свидетельствовали в пользу последних. Многие из северо-британцев, приехавших в Лондон, происходили из Эдинбурга, который являлся центром шотландской культуры, и многими иностранцами его жители характеризовались как носители городской культуры и живого ума[772]. И англичане, включая доктора Джонсона, не могли не согласиться с этим[773]. Эдинбургское общество давно характеризовалось прочными связями с континентальной культурой и отказом в альянсе аристократии и плутократии, подобном тому, что правил в Англии. Однако шотландский патронаж был тем, что портило имидж выходцам с севера, придавая им слишком патриархальный вид. Как писал Локхарт, лондонские газеты доходили до Эдинбурга за три дня, лондонской моде требовалось на это два года[774]. Имидж шотландцев был крайне двойственным, что определялось как их социальным положением, так и контекстом, в котором они характеризовались.

Большая часть шотландцев селилась не в Бирмингеме или Нориче, а стремилась попасть в Лондон. По иронии, Бьют, который спровоцировал эту ксенофобскую истерию, был примером успешной интеграции. Он родился в Эдинбурге в семье, которая не приняла унию, поддержала Стюартов и история которой хранится сегодня в музее стюартовской славы Шотландии. Его мать принадлежала к клану Кемпбелл, а поэтому он получил блестящее образование в Итоне и был женат на английской девушке, вместе с которой они оставили свое поместье, направляясь в Твикнхем, где судьба приобрела форму дождя, прервавшего партию игры в крикет принца Уэльского, пригласившего Бьюта за свой карточный столик. Дальнейшая его судьба была связана не столько с самим наследником престола, сколько с его вдовой и сыном, будущим Георгом III, и эта карьера вовсе не требовала воскрешения шотландского прошлого политика.

Его карьера была исключительной лишь в некотором роде, поскольку огромное количество представителей шотландских аристократических семей находило себя в политике, бизнесе, делах империи. Количество дочерей шотландских пэров, женившихся на английских аристократах выросло с 16 % в начале XVIII в. до 42 % в начале XIX в.[775] И эти браки являются, очевидно, тем, что растворяло шотландскую идентичность или, по крайней мере, способствовало преодолению границы двух идентичностей. Сами английские представители аристократии имели двойственное отношение к этому процессу, порой рассматривая его как то, что уводит их английское процветание в Шотландию. Однако такие настроения элиты чаще выражались в салонных ничего не значащих дискуссиях.

Военное дело было тем, что традиционно более всего соответствовало статусу британских аристократов. Парламентская уния в первые годы своего существования дала возможность армейской карьеры для многих представителей элиты. Молодые представители знатных семей с неохотой занимались бизнесом или другими профессиями, где им приходилось соперничать с шотландцами. В армии дело обстояло несколько иначе. К середине XVIII в. шотландцы занимали в британской армии четверть руководящих постов, и эта пропорция постоянно росла до тех пор, пока шотландцы не стали занимать преобладающее количество командных должностей. Этот процесс становился основой не просто для соперничества, но часто выливался в конфликты. Третий граф Ричмонд, виг по политическим убеждениям, наставлял своего брата против того, чтобы тот имел любые дела с шотландцами: «Не ищи себе среди них друзей. Это никогда не принесет тебе пользы и может только навредить»[776]. Отчасти это, конечно, обуславливалось тем, что шотландцы все еще прочно ассоциировались с якобитами, и такая связь действительно могла навредить карьере, но в значительной степени это было вызвано и социальным снобизмом, который исчезал очень медленно по мере того, как шотландская элита интегрировалась в британский правящий класс и становилась частью столичного сообщества.

Однако ирония интеграции заключалась в том, что по мере ее продвижения вырастали новые стены. Теперь уже между самими шотландцами – теми, кто стал частью британского общества, и теми, для кого этот процесс прошел менее успешно. И хотя, следуя долгу, успешно нашедшие себя в Лондоне шотландцы приглашали своих земляков в столицу, они понимали, что с каждым годом осваиваться здесь было все сложнее.

Одновременно и растущий уровень англизации Шотландии не всегда был способен уничтожить предрассудки в отношении ее жителей. Именно соответствуя этому обстоятельству и не будучи в состоянии изменить его, а также отражая общее настроение, Вальтер Скотт и другие образованные шотландские литераторы заявляли Георгу IV: «Шотландские журналы, шотландский воздух, шотландская доблесть, шотландское гостеприимство, шотландские романы, шотландская логика. Как хорошо, что герцог Веллингтон не был шотландцем, иначе мы никогда бы о нем не услышали!»[777]. В этих словах одновременно и признание того факта, что многие элементы шотландской повседневности к концу XVIII и началу XIX вв. стали символами Британии, заслуженно приобретя известность, и скрытая печаль, что, несмотря на свои заслуги, Шотландия в глазах многих англичан все еще остается британской провинцией.

И войны, которые вела империя, бесспорно предоставили Шотландии столько преимуществ, сколько это было возможно в эпоху масштабного расширения географических и культурных границ. Вместе с этим приходило и чувство соучастия в этом