Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

Насколько правдоподобны возведенные на новгородцев, псковичей и тверичей обвинения в измене? Показания привлеченных к делу лиц в основном сводятся к признанию в намерении «предаться» польскому королю. На это обыкновенно возражают, что подследственные оговорили себя под пытками. Но ведь пытки были тогда неизменной и всеми признанной частью судопроизводства, в необходимости которой не сомневались и сами истязуемые. Следуя логике указанного возражения, легко можно прийти к выводу, что вплоть до 1801 года, то есть до отмены в России пыток, российские суды отправляли на плаху и виселицу сплошь кристально чистых людей, оговоривших себя на следствии. Не следует забывать, что моральная готовность людей XVI века к пыткам в совокупности с глубокой религиозностью (подтверждением ложного обвинения можно было погубить душу — ничего более страшного люди Средневековья не могли себе представить) позволяли им с большой стойкостью переносить мучения. Сочинения того времени пестрят сообщениями о несгибаемом мужестве многих жертв опричного террора. Чего стоит один рассказ о некоем оклеветанном боярине, который был посажен на кол: он умирал в страшных муках целые сутки и при этом все время твердил: «Господи, помилуй царя!» Подобные примеры, повторяю, можно приводить десятками. Таким образом, сам по себе довод о применении пыток не может подорвать выводы следствия.

Некоторые историки усматривают абсурдный характер «изменного дела» в том, что оно строится на двух вроде бы взаимоисключающих обвинениях: намерении заговорщиков возвести на престол князя Старицкого и в то же время перейти под власть польского короля. Но противоречие здесь только кажущееся. Ранее мы видели, что Сигизмунд предлагал князю Михаилу Воротынскому стать русским государем на условиях вассального подчинения польской короне.

Главное подозрение в изменнических сношениях с Литвой пало на архиепископа Пимена, духовные власти и именитых людей Твери, Новгорода и Пскова. Антимосковские настроения в этих областях действительно были довольно сильны, отъезды в Литву, как мы знаем, вполне обычны. От того времени до нас дошло 23 «проклятые грамоты» — обещания бояр не «искать» себе другого государя, кроме московского; эти несостоявшиеся отъездчики — сплошь виднейшие люди государства. Не следует также забывать, что в Смутное время Новгород без единого выстрела открыл ворота шведам и признал над собой власть шведского королевича Филиппа. То, что нам известно о нравственных качествах архиепископа Пимена, не позволяет подозревать у него развитое чувство патриотизма. Современники единогласно говорят о нем как о низком угоднике и политическом интригане; именно под его руководством на соборе 1368 года по ложным обвинениям был осужден митрополит Филипп. О человеке, который обвинил святого в «порочной жизни» и волшебстве, вряд ли можно утверждать, что он с порога отмел польские предложения; очевидно, что Пимен должен был прежде всего рассмотреть их с точки зрения собственной выгоды. Имеется сообщение, что он признал подлинность своей подписи под обнаруженной в Новгороде «изменнической грамотой» к властям Речи Посполитой. Во всяком случае, для Ивана вина Пимена была несомненна; только этой убежденностью царя можно объяснить тотальное ограбление духовенства: по понятиям того времени, монахи и священники являлись как бы «холопами» возглавлявшего епархию иерарха и несли ответственность за его действия.

Польско-литовские источники подтверждают, что заговор действительно существовал, причем нити его вели не только в Новгород, Псков и Тверь, но и в саму Москву. Осенью 1570 года в Польше прошел слух о смерти Грозного, в связи с чем Сигизмунд предложил литовскому гетману Радзи- виллу направить в Москву послов для переговоров с боярами, которые «послам нашим сообщали, что они желают прийти под нашу власть». Поэтому Иван был недалек от истины, когда велел московским послам в Польше официально объявить, что новгородская «измена» была «безлепой затеей» литовских панов. Более того, царь был уверен, что организатором новой литовской интриги был Курбский. Действительно, в 1569 году влияние Курбского в Литве было весьма велико. На один краткий миг он достиг того, чего хотел, — предстал перед властями Речи Посполитой влиятельным московским политиком, способным оказывать воздействие на ход событий в России. Ему удалось убедить не только польские, но и австрийские власти в существовании «избранной рады» — своих могущественных сторонников, стоящих у кормила правления. В ноябре 1569 года он предложил Австрии свои посреднические услуги в заключении союзного договора с Москвой, и венский двор вступил с ним в переговоры! Венский дипломат аббат Цир посылал императору пространные послания о своих беседах с «дражайшим Курбским». Сама идея переманивать в Литву московских бояр возникла у Сигизмунда без участия Курбского, который и сам оказался в Литве благодаря такому предложению; но вполне вероятно, что впоследствии польское правительство пользовалось советами беглого князя относительно круга лиц, которым следовало направить письма с предложением признать власть польской короны. Если это действительно так и было, то Курбский предстает перед нами еще и в гнусной роли провокатора: проливая слезы над жертвами царских расправ, он в то же время рассылал грамоты боярам, нисколько не заботясь о том, что в результате его эпистолярных упражнений их головы могут полететь с плеч.

Вот, пожалуй, и все, что нам известно о новгородском «изменном деле». Ко всему вышеизложенному можно добавить, что действия Грозного выглядят хорошо спланированной акцией: повсюду — в Твери, Торжке, Новгороде, Пскове — царь действует так, как будто ему полностью известна суть дела; им заранее определен круг подозреваемых, причем степень вины распределена между ними по-разному — одних уничтожают сразу, других отправляют в Москву на дорасследование. Все это похоже на расправу с участниками уже раскрытого заговора.

Разумеется, я далек от того, чтобы считать заговорщиками всех людей, подвергшихся репрессиям в новгородском походе. Число лиц, вовлеченных в переговоры с польским правительством, вряд ли могло превышать несколько десятков. Необычайно высокое количество жертв опричного погрома может быть объяснено, по-моему, двумя обстоятельствами. Во-первых, характер служебных и семейных связей того времени предполагал ответственность членов семьи за вину домохозяина, а холопов и слуг — за вину господина. Поэтому каждый заговорщик тянул за собой в застенок длинную вереницу домашних, друзей, челядинцев. А во-вторых, новгородский поход следует рассматривать в связи с общей опричной политикой, в которой, как я уже отметил ранее, к концу 1569 года наметился поворот в сторону наступления на земщину. В течение 1568—1569 годов в опричнину были взяты Владимир, Калуга, Переяславль, Ростов, Ярославль. Очевидно, пришла очередь Твери, Новгорода и Пскова — последних крупных земских городов. Но в связи с обнаружением в них мятежных настроений «перебор людишек» принял здесь характер открытого террора. Пути в опричное царство благодати вели сквозь узкие врата,