Моя жизнь. Моя вера - Махатма Ганди

не считал это актом гражданского неповиновения. Но если бы даже это и было неповиновением, я все равно предложил бы прибегнуть к указанной мере, так как арест урожая на корню, хотя и допускается законом, несовместим с принципами морали и представляет собой, попросту говоря, грабеж. Поэтому долгом наших людей было снять лук, невзирая на угрозу ареста. Для таких людей это была хорошая возможность получить урок и познакомиться со штрафом или заключением в тюрьму, что явилось бы неизбежным следствием такого неповиновения. Адвокату Моханлалу Пандье это пришлось по душе. Он не мог примириться с мыслью, что кампания закончится спокойно, никто не пострадает за принципы сатьяграхи и не попадет в тюрьму. Он взялся собрать лук, и к нему присоединились семь или восемь друзей.

Правительство, конечно, не могло оставить их на свободе. Арест адвоката Моханлала и его товарищей вызвал взрыв энтузиазма среди крестьян. Репрессии, если страх перед тюрьмой исчез, только возбуждают дух народа. В тот день, когда слушалось дело, толпы крестьян пришли к зданию суда. Моханлал Пандья и его друзья были приговорены к краткосрочному тюремному заключению. Я считал, что приговор неправилен, так как сбор лука никак нельзя было подвести под статью уголовного кодекса о краже. Но приговор не был обжалован, ибо мы держались политики – избегать судебные учреждения.

«Осужденные» проследовали в тюрьму в сопровождении огромной процессии, адвокат Моханлал Пандья получил от крестьян почетное прозвище «дунгли чор» (похититель лука), которое сохранилось за ним и по сей день.

Об окончании сатьяграхи в Кхеде я расскажу в следующей главе.

XXV. Конец сатьяграхи в Кхеде

Кампания в Кхеде закончилась совершенно неожиданно. Было ясно, что население напрягает последние силы, и я колебался, стоит ли доводить до полного разорения тех, кто оставался непреклонным. Я старался изыскать приемлемый для сатьяграха способ окончания борьбы. Выход нашелся совершенно неожиданно. Мамлатдар из талуки Надиада сообщил мне, что, если более состоятельные патидары уплатят подати, беднякам предоставят отсрочку. Я потребовал письменного подтверждения и получил его. Но мамлатдар отвечал лишь за свою талуку, и я запросил коллектора (он был ответственен за район в целом) подтвердить, что заявление мамлатдара действительно распространяется на весь район. Он заверил меня, что распоряжения об отсрочке на условиях, о которых говорилось в письме мамлатдара, уже даны. Мне это было неизвестно, но если дело обстояло так, то взятое на себя крестьянами обязательство было выполнено. Мы добивались, как я говорил, чтобы плату внесли только состоятельные, – так что вполне можно было удовлетвориться распоряжениями.

Тем не менее меня такой конец не особенно порадовал. Тут не было того завершения, которым должна увенчиваться каждая кампания сатьяграхи. Коллектор действовал так, как будто не имел никакого понятия о соглашении. Бедняки должны были получить отсрочку, но вряд ли кто выиграл от этого. Право определять, кто беден, принадлежало населению, но народ был не в состоянии воспользоваться этим правом. Я был опечален, что у крестьян не нашлось сил воспользоваться этим правом. Несмотря на все это, конец кампании был отпразднован как триумф сатьяграхи. Но я не испытывал чувства удовлетворения. Кампания сатьяграхи только тогда может считаться удачной, когда сатьяграхи выходят из нее более сильными и воодушевленными, чем в начале борьбы.

Кампания, однако, имела и косвенные положительные результаты. Плоды ее мы пожинаем и сейчас. Сатьяграха в Кхеде знаменует пробуждение крестьянства Гуджарата, начало их истинного политического воспитания.

Блестящая агитация доктора Безант за самоуправление Индии, несомненно, затронула и крестьян, но только кампания в Кхеде побудила общественных деятелей-интеллигентов войти в соприкосновение с действительной жизнью крестьян, научила отождествлять себя с крестьянами. Эти деятели нашли здесь достойное применение своим силам, и их готовность к самопожертвованию благодаря этому возросла. То, что Валлаббхай обрел в этой кампании, само по себе уже немалое достижение. Мы смогли оценить это в прошлом году в период борьбы с наводнением и во время сатьяграхи в Бардоли в этом году. Пульс общественной жизни Гуджарата забился энергичнее. Крестьянин-патидар раз навсегда осознал свою силу. Полученный урок неизгладимо запечатлелся в общественном сознании: спасение народа зависит от него самого, от его готовности страдать и жертвовать собой. Благодаря кампании в Кхеде движение сатьяграхи пустило глубокие корни в почве Гуджарата.

И тогда как я не видел оснований приходить в восторг по поводу прекращения сатьяграхи, крестьяне Кхеды буквально ликовали. Они знали, что достигнутые результаты соответствовали затраченным усилиям и что ими обретен верный способ добиваться выполнения своих требований. Это сознание было достаточным оправданием их ликования.

Все же крестьяне Кхеды не вполне поняли внутреннее значение сатьяграхи. Им далось это позже, как увидим ниже, на собственном горьком опыте.

XXVI. Стремление к единству

Когда началась кампания в Кхеде, в Европе все еще продолжалась смертоносная война. Положение было весьма критическим, и вице-король пригласил различных лидеров в Дели на военную конференцию. Я также получил приглашение. Я уже упоминал о моих дружеских отношениях с вице-королем лордом Челмсфордом.

В ответ на приглашение я выехал в Дели. У меня, однако, были возражения против участия в конференции, и одним из главных мотивов было отсутствие на ней таких лидеров, как братья Али. В то время они сидели в тюрьме. Я виделся с ними всего раз или два, но слыхал о них очень много. Все очень хорошо отзывались об их работе и о проявленном ими мужестве. Я не был еще хорошо знаком с Хакимом Сахибом, но патрон Рудра и Динабандху Эндрюс весьма лестно отзывались о нем. С мистером Шуайбом Куреши и мистером Хаджой я встречался в Мусульманской лиге в Калькутте. Я познакомился также с доктором Ансари и доктором Абдуром Рахманом, стараясь подружиться с добрыми мусульманами. Завязывая знакомства с лучшими и наиболее патриотически настроенными представителями мусульман, я надеялся постичь дух мусульманства и поэтому всегда охотно шел куда угодно, чтобы встретиться с ними.

Уже в Южной Африке мне было совершенно ясно, что между мусульманами и индусами искренней дружбы нет. Я никогда не упускал случая устранить препятствия на пути к их единению. Однако не в моем характере было располагать кого-либо к себе лестью или ценой собственного достоинства.

Работа в Южной Африке убедила меня в том, что моя ахимса в вопросе индусско-мусульманского единства подвергнется самому серьезному испытанию и что в то же время вопрос этот представляет широкое поле для моих опытов в области ахимсы. Всю жизнь я ощущал, что Бог подвергает меня испытаниям.

Вернувшись с такими убеждениями из Южной Африки, я постарался связаться с братьями Али. Но