Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Мы проходим мимо русских огневых точек, блиндажей, танковых ловушек и видим тела их солдат – их серые с зеленоватым оттенком лица измазаны темно-красной кровью. Наши солдаты сняли с трупов одежду, на многих нет штанов или сапог… Мы видим все больше ужасных вещей, встречаем страшные картины[1280].

Теперь, когда его дивизия отступала из Красной Поляны, он стал почти безучастным свидетелем бессмысленного разрушения, которое оставляла за собой отступающая армия: «Мы получили приказ сжигать все перед уходом, и постройки охватывает пламя. Один дом полон беженцев – женщин с плачущими детьми. Они очень сильно напуганы»[1281]. Другой пехотинец, Вернер Хост, был потрясен страданиями мирных жителей, чьи дома и имущество им было приказано уничтожить:

Красные языки пламени жадно устремились ввысь, как будто хотели пожрать небеса, – весь мир пылает! Мимо спешат сгорбленные старики и матери с крохотными детьми, на их спинах узелки, они несут последнее, что у них осталось… Где-то там, дома, сейчас рождественская елка, сверкающая знакомыми игрушками. Близкие и любимые люди поют красивые церковные гимны. Лучше об этом не думать[1282].

6 декабря Ланге записал:

Мы теряем уверенность в себе и веру в собственные силы. Она быстро разрушается даже у наших офицеров. Русские прочно перехватили инициативу в боях, а наши войска отступают… Ощущение скорой победы, с которым мы начали наступление на Москву, полностью испарилось. Теперь мы замечаем растущий страх перед русскими, который грозит перейти в истерику[1283].

На всем фронте с севера на юг вряд ли нашлась бы хоть одна дивизия, которой не коснулось бы общее падение боевого духа. Официальный доклад 3-й танковой группы гласил:

Дисциплина трещит по швам. Все больше солдат отправляются на запад пешком, без оружия, ведя с собой на веревке теленка или таща сани, нагруженные картошкой. Дорога под постоянными воздушными налетами. Убитых бомбами больше не хоронят… Психоз, близкий к панике, охватил обозные части… Боевые подразделения тоже не получают пайков… Они отступают в полном беспорядке… Пробил самый тяжелый час танковой группы[1284].

Южнее Москвы 2-я танковая армия 6 декабря начала отступление от Тулы, бросив свой временный штаб в Ясной Поляне. 43-й армейский корпус Хейнрици отходил на юг к Калуге. Как многих его коллег, генерала неудержимо тянуло провести болезненные параллели с решением Наполеона отступить из Москвы 129 лет назад. Он пребывал в глубоком унынии:

Сейчас мы находимся в тех же условиях, что и [французы] в 1812 году – глубокий снег, почти непроходимые дороги, снежные метели, бури и сильные морозы. Я не знаю, к чему это приведет. Могу лишь надеяться, что нам в конце концов удастся остановить врага. Но ни у кого из нас нет ни малейшего представления, как это сделать… Наше высшее руководство полагало, что мы можем не обращать внимания на обстоятельства, которые неподвластны человеческой воле. Они в конце концов и добьют нас[1285].

Полковник Адольф Рэгенер заметил: «Люди в шоковом состоянии: солдатам трудно понять, почему наступление внезапно потерпело крах, за которым последовало беспорядочное отступление на запад. Все думают о судьбе Наполеона в 1812 году, а некоторые даже говорят, что нашу армию прокляли»[1286]. Лейтенант Хосс, отступая в составе танковой бригады Эбербаха, пытался осмыслить горький опыт поражения: «Мы образовали призрачную, медленно бредущую колонну, которая напоминала длинного червя, ползущего на запад… Полная луна висела над зимним пейзажем, делая все еще холоднее… Я видел полярную звезду. Прежде она указывала нам путь, когда мы спешили на восток»[1287].

Подобно автоматам, отступающие войска не имели иного выбора, кроме как следовать одному из основных законов на поле боя: убивать или быть убитыми. Если кто-то еще сражался во имя Фатерлянда в его гитлеровской версии, или за жизненное пространство, или ради уничтожения большевизма и «еврейской бациллы», их голоса раздавались редко, если вообще были слышны. Генрих Хаапе вспоминал, что его товарищи сражались

слепо и не задавая вопросов, не спрашивая о том, что их ждет впереди… А когда разум солдата немел, когда его силы, дисциплина и воля иссякали, он падал в снег. Если его замечали, ему давали пинка или пощечину, чтобы вернуть слабое осознание того, что его дело в этой жизни еще не закончено. Он кое-как поднимался на ноги и на ощупь двигался дальше. Но если он оставался лежать там, где упал, пока не становилось слишком поздно, как забытая вещь, его оставляли валяться на обочине дороги, а ветер дул над ним, и все сливалось до полной неразличимости[1288].

Мороз был невыносим. В импровизированном лазарете Хаапе выстраивались длинные очереди из больных, ждавших, пока с их ног срежут сапоги и решат, можно ли вернуть к жизни их обмороженные конечности с помощью массажа, или потребуется ампутация. Сапоги были в таком дефиците, что, когда какое-нибудь подразделение натыкалось на мертвого советского солдата, они отрезали ему ноги – или, скорее, «кое-как отрубали их ниже колен», – а затем клали их «на печь с еще надетыми на них сапогами». Это был единственный способ отделить пару драгоценных сапог от замерзшего трупа[1289].

Те, кто довел армии фон Бока до такого состояния, сами заплатили за это высокую цену. С июня по декабрь потери Красной армии составили более 4,3 млн человек[1290][1291]. Но это едва читается в дошедших до нас воспоминаниях, дневниках и письмах с фронта, которых было гораздо меньше и которые в целом были гораздо более краткими, чем у немцев. Главной задачей военных цензоров было не допустить, чтобы неудобные факты проникли сквозь панцирь кремлевской пропаганды. Строгий надзор НКВД гарантировал, что любой солдат, пытавшийся по своему неразумию как-то обойти этих стражей правды, рисковал своей головой. Даже после войны, когда немецким ветеранам было разрешено писать все что угодно, их бывшие противники с советской стороны не имели такого права. Тем не менее те письма, которые смогли просочиться домой во время тех кровавых месяцев, создают трогательный, а иногда и нежный образ того, о чем думали и мечтали их авторы.

В июле 1941 года Дмитрий Ткаченко писал своим двум дочерям:

Милые мои девочки, Вита и Люся!

…Нахожусь очень далеко от вас. Может быть, вы уже стали забывать своего папу? Но вот что я хочу сказать вам… [З]десь очень много детей в разных городах живут под угрозой налета самолетов…

Прошу, ребятки, вы должны особенно хорошо помогать маме во всем и друг другу. Вы должны очень беречь маму и заботиться о ней. Не ленитесь в этом… Со мною все может случиться. Может быть, мне никогда не придется увидеть вас. У вас может остаться одна мама…

Хотелось бы мне с вами побыть хотя бы один денек. Посмотреть на вас и пошутить с вами…

Вот что еще, детки, чтобы дома всегда было все чисто, в комнатах и на кухне…

Целую и обнимаю вас, девочки мои.

Ваш папа

Через какое-то время его ранило. 28 сентября 1941 года он писал своей жене:

Милая, родная Аня!

…Чувствую себя хорошо. Даже с ногой стало гораздо лучше – пока совсем не болит… Наступила осень, и я очень боюсь за тебя. Ты так часто простуживалась и болела… Пиши подробно мне, как вы живете, как учатся и чувствуют себя девочки, что нового у вас. Куда делись твои старики из Ленинграда? Почему они к тебе не приехали? Как ты питаешься?

… Еще раз благодарю тебя за посылку. Мы уже раза два-три получали подарки (коллективные) для бойцов и командиров. Мне