Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

подставит его войска под сокрушительные контратаки. По этой причине, сказал он Йодлю, он решил до конца следовать тому, что однажды сам назвал «своей миссией»: наступление не будет приостановлено[1233]. Чего он не стал говорить Йодлю (и в чем, по-видимому, он не признавался самому себе) – это того, что исход всей этой «битвы за Москву» от него больше не зависел. Упустив момент для приказа о прекращении операции, он передал инициативу в руки Сталина и советского верховного командования.

Эта неприятная истина теперь стала очевидна всем трем танковым генералам фон Бока. 5 декабря Рейнхардту доложили из 41-го танкового корпуса, что от него «больше нельзя ожидать» успешной атаки[1234]. В этот момент Рейнхардт, как и Гудериан на юге, принял одностороннее решение приостановить наступление 3-й танковой группы. В тот же день в боевом журнале 4-й танковой группы появилась запись: войска «потеряли боевой дух, и их безразличие приобретает угрожающие масштабы»[1235]. Фон Бок, который, по-видимому, продолжал считать, что еще не все потеряно, обратился за советом к командующему 4-й армией, спросив его, следует ли проводить назначенную на следующий день атаку силами Гёпнера. Ответ Клюге был прямым и коротким: «Нет, не следует». Таков был итог. Теперь даже фон Бок вынужден был признать, что операция «Тайфун»[1236] исчерпала себя.

Для тех офицеров и солдат, которые еще верили в успех, это был сокрушительный удар. Возможно, кое-кому и чудились вдали очертания Москвы, но никто не мог сказать – если, конечно, не подключал живое воображение, – что видел в полевой бинокль шпили храма Василия Блаженного. Это не помешало со временем накопиться небольшому архиву таких воспоминаний. Как заметил Дэвид Стахел, «единственные немецкие солдаты, которые во время Второй мировой войны лично видели Кремль, были те, кто проходил мимо него на параде в качестве военнопленных»[1237]. Тем не менее пара подобных легенд подпитывала устойчивый нацистский миф о том, что Третий рейх находился в шаге от победы, которую у него вырвали в последний момент. Одна из самых известных и, пожалуй, наименее сомнительных историй принадлежит военному хирургу Генриху Хаапе. Он рассказывал, как он в составе небольшой группы добрался до конечной трамвайной остановки всего в 16 километрах от центра города. «Мы остановились и уставились на деревянную скамейку, на которой до этого сидели тысячи москвичей в ожидании трамвая, громыхавшего по рельсам со стороны Москвы, – писал он. – К стене была прикреплена старая деревянная корзина для мусора. Я пошарил внутри и достал оттуда ворох старых трамвайных билетов. Мы смогли разобрать написанное кириллицей слово, которые, как мы уже знали, читалось как “МОСКВА”»[1238].

На самом деле главные силы фон Бока никогда не приближались к городу ближе чем на 25–30 километров. Они не были близки даже настолько, чтобы задуматься, не стоит ли потратить последние артиллерийские снаряды, чтобы вслепую обстрелять невидимые ворота Москвы. Спустя пять месяцев, три недели и шесть дней операция «Барбаросса» подошла к своей судьбоносной конечной остановке. Хотя временами казалось иначе, советская столица ни на минуту не находилась на грани падения. Даже фон Бок, кажется, почти признал это, размышляя 7 декабря о постигшем его «серьезном кризисе». Он пришел к выводу, что приказ «безжалостно преследовать и уничтожать войска противника» был правильным, пока «Верховное командование считало, что противник находится на пределе своих возможностей и что войск у него практически не осталось». Но было ошибкой полагать, что «ради полного уничтожения русской армии в течение сравнительно короткого периода времени необходимо пойти даже на “максимальные жертвы”… группа армий вынуждена теперь вести оборонительные бои в чрезвычайно неблагоприятных условиях»[1239].

Теперь отступление было неизбежным, позор – полным. Как и фон Бок, Гальдер был близок к отчаянию. Но, как и фон Бок, он не хотел брать на себя даже долю ответственности. Вместо этого он передал эстафету дальше. «События этого дня опять ужасающи и постыдны, – написал он 7 декабря и добавил, признавая правду, которую прежде тщательно скрывал даже от самого себя: – Главком превратился в простого письмоносца. Фюрер, не замечая его, сам сносится с командующими группами армий. Самым ужасным является то, что ОКВ не понимает состояния наших войск и занимается латанием дыр, вместо того чтобы принимать принципиальные стратегические решения»[1240].

Обе дневниковые записи фон Бока и Гальдера за этот день заканчиваются короткими и почти аналогичными предсказаниями, звучащими почти как мысли вслух. Гальдер писал: «Япония: конфликт с США, скорее всего, неизбежен в самое ближайшее время»[1241].

29. Глобальная война

Воскресным утром 7 декабря 1941 года Вторая мировая война превратилась в по-настоящему глобальный конфликт. Черчилль в своей резиденции Чекерс пребывал в приподнятом настроении. Не потому, что нацисты получили отпор у самых ворот Москвы, – этот факт он едва заметил, – а из-за новости о том, что Япония напала на военно-морскую базу США в Пёрл-Харборе. Ужиная в компании американского посла Джона Уайнанта и Аверелла Гарримана, спецпосланника президента, он включил свой маленький переносной радиоприемник и вполуха стал слушать девятичасовой выпуск новостей по Би-би-си. По счастливой случайности через мгновение в комнату вошел дворецкий и подтвердил: «Это правда. Мы сами слышали это сообщение. Японцы напали на американцев». Более 350 японских пикирующих бомбардировщиков потопили или серьезно повредили 19 американских боевых кораблей, включая восемь линкоров, три крейсера и три эсминца, а также 347 самолетов. Во время атаки погибли 2403 американских военнослужащих, а еще 1178 были ранены[1242].

Черчилль тут же покинул стол, чтобы позвонить президенту США. «Это правда. Они атаковали нас в Пёрл-Харборе. Мы все теперь связаны одной веревочкой», – сказал ему Рузвельт[1243]. Для Черчилля это стало ответом на его самые горячие молитвы (хотя на публике он выразится сдержаннее). Судьба Великобритании круто менялась. Располагая военным и промышленным потенциалом, который намного превосходил потенциал любой другой воюющей страны, Соединенные Штаты теперь были не просто союзником, но и одним из участников коалиции, связанной общей целью. Для Черчилля после «семнадцати месяцев борьбы в одиночку» это был момент «величайшей радости» – отныне США вступали в войну и «будут бороться насмерть, вкладывая в эту борьбу все свои силы». Теперь исход мог быть только один: победа. «Мы выиграли войну, – записал он. – Судьба Гитлера была решена. Судьба Муссолини была решена. Что же касается японцев, то они будут стерты в порошок»[1244]. В таком настроении он отправился ко сну, «насыщенный и переполненный эмоциями и чувствами… и спал сном спасенного и благодарного за свое спасение человека»[1245].

На следующий день конгресс официально объявил Японии войну. Три дня спустя – в уверенности, что это ослабит американскую помощь британской и советской армиям, – Гитлер объявил войну Соединенным Штатам Америки. Это было проявлением крайнего высокомерия: рискованный шаг, который продемонстрировал полное отсутствие у него стратегического мышления. Черчилль был в восторге. Соотношение сил воюющих сторон резко изменилось: перевес сместился от стран «оси» в пользу антигитлеровской коалиции США, Великобритании и СССР – к «Большой тройке», как очень скоро станут называть ее лидеров[1246].

Внезапное нападение японцев и выбор цели для удара застали американцев врасплох, но отношения между Вашингтоном и Токио постоянно ухудшались и прошли точку невозврата уже много недель назад. Дипломатия между двумя странами свелась к обмену ультиматумами, и вооруженный конфликт стал неизбежным. Главной задачей Черчилля теперь было проследить за тем, чтобы Рузвельт не отказался от принципа «вначале Германия», который британцы и американцы с большим трудом согласовали ранее в этом же году, вопреки неизбежным призывам переключить внимание на Японию.

Так называемое соглашение ABC-1, подписанное в марте 1941 года после долгих переговоров в Вашингтоне, закрепляло обязательство США считать Европу и Атлантический океан основным театром военных действий даже в случае войны с Японией. Документ также подразумевал поддержку британских колониальных интересов на Ближнем Востоке, в Северной Африке и на Средиземном море – все это