Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

потребовали, чтобы Михайлова отдала им свое зимнее пальто. Она подчинилась, но при этом крикнула им: «Вы бандиты!» Это была ошибка. Один из солдат выстрелил ей в лицо прямо на глазах потрясенной ученицы[1186].

Радист Вильгельм Шрёдер был в составе подразделения, которое первым вошло в город. «Мы мало спали той ночью, – вспоминал он. – Сегодня все выглядит по-другому – город полностью в наших руках… Все, что мы хотим знать, – а что теперь? Продолжим ли мы наступление на Москву?»[1187] Это был хороший вопрос. Штренг заметил, что солдаты его взвода «измотаны непрерывными боями, доведены до физического и эмоционального истощения». «Их лица осунулись, они не брились неделями, у них темные круги под глазами, а на губах горькая гримаса»[1188].

Даже несгибаемый Гёпнер начал сомневаться. «Мы по-прежнему пытаемся двигаться вперед… Но мои войска переносят ужасные тяготы и близки к полному изнеможению», – заметил он. Он по-прежнему, казалось, верил в близость победы, но, как и многие его ворчливые коллеги, был склонен винить других в том, что теперь его танки сталкивались со все более ожесточенным сопротивлением. Главным объектом его критики на этот раз был Клюге. Упорная оборона Рокоссовского под Волоколамском заставила командующего 4-й армией снять свои пехотные дивизии с направления прямой атаки на Москву и перебросить их к каналу Москва – Волга, выходящему к северным окраинам города. Но очень осторожный Клюге все больше сомневался в возможности взять Москву и не хотел тратить свои стремительно таявшие ресурсы на, как ему казалось, сомнительное, если не обреченное на провал предприятие. Нежелание Клюге бросить все свои силы в бой удручало Гёпнера, едко заметившего: «Нам нужно задействовать все струны нашего инструмента, чтобы сохранить последний шанс на успех»[1189].

По мере продвижения к столице, сопровождавшегося все более тяжелыми боями, армии фон Бока слабели с каждым километром. Их резервы живой силы, оружия и подкреплений стремительно таяли, у них заканчивалось топливо, а погода становилась еще холоднее. Последствия – как оперативные, так и психологические – теперь проявились во весь рост. «Давайте я расскажу вам о противооткатном механизме орудий, – писал артиллерийский наводчик Лотар Фромм. – При минус тридцати они еще выполняли свою функцию, но это был предел. А тут они замерзли. Расчеты стояли вокруг и пытались вновь и вновь заставить их заработать. Безуспешно. Ствол не отходил назад, а противооткатный механизм не двигался. Это было по-настоящему скверно»[1190]. Потеряв множество грузовиков, уничтоженных советской артиллерией или похороненных под сугробами, пехота Клюге, спотыкаясь и скользя на обледеневших дорогах, под порывистым ветром кое-как двигалась вперед, делая лишь короткие привалы на отдых. Они проходили мимо захваченных артиллерийских позиций, бункеров и танковых ловушек, где лежали замерзшие трупы советских солдат, залитые кровью и полураздетые: сапоги, штаны и шинели уже забрали те, кто прошел здесь раньше. Когда погода становилась совершенно невыносимой, солдаты набивались в покинутые вражеские траншеи. Ночью они натыкались на безлюдные деревни и вваливались в заброшенные избы или сараи, где боролись за место, чтобы вытянуть уставшие ноги.

Один из них, Герберт Ланге, который всего шесть недель назад гордо писал о «марширующих в строгом порядке колоннах» и их скорой и неизбежной победе, был близок к отчаянию. «Все толкались и отпихивали друг друга, повсюду стоял гул сердитых громких голосов, – писал он. – Голод, холод и усталость навалились на нас. Казалось, наша армия вот-вот взбунтуется – она едва сохраняла остатки былой дисциплины и целеустремленности»[1191].

Единственной отдушиной на фоне этого ужаса было радио вермахта: не столько длинные тирады Гитлера или ядовитая пропаганда Геббельса (хотя некоторым нравилось и это), сколько музыка – особенно прилипчивая песенка о любви, страстном томлении и романтических отношениях под светом уличного фонаря прямо у ворот казармы. Каждый вечер, около 22:00, сладкое очарование «Лили Марлен» разносилось по окопам и блиндажам, вызывая эмоции, которые не сводились к привычным страху и ненависти[1192]. По словам молодого старшего лейтенанта Иоганна Алльмайер-Бека, «“Лили Марлен” стала своего рода вечерней молитвой по всему фронту»[1193]. Но надежда, что молитва будет услышана, таяла с каждым днем.

Фон Бок отдавал себе отчет в тяжести положения. Он перенес свой полевой командный пункт на передовую позицию чуть позади линии фронта и оттуда 23 ноября предупредил Браухича и Гальдера, что «состояние наших войск ни в коем случае не должно рассматриваться в ближайшем будущем как удовлетворительное»[1194]. Через шесть дней, 29 ноября, несмотря на то что его войска достигли рубежа в 40 километрах от столицы, он высказался еще пессимистичнее. В разговоре с Гальдером он предупредил его, что, «если нам не удастся обрушить северо-западный фронт противника под Москвой в течение нескольких дней, атаку придется отозвать, так как это приведет к бессмысленным встречным боям с противником, в распоряжении которого, судя по всему, имеются многочисленные резервы и большие запасы военных материалов, а мне здесь второй Верден не нужен»[1195][1196].

Сравнение с Верденом было вполне уместным. Хотя столица находилась совсем близко, фон Бок запоздало признал, что разница между тем, чтобы видеть крепостные стены, и тем, чтобы их взять, столь же велика, как между тем, чтобы смотреть на Эверест, и тем, чтобы на него взобраться. То, что когда-то было танковым блицкригом, превратилось в траурную процессию. С 15 ноября танкам Гепнера и Рейнхардта удавалось продвигаться в среднем всего на 5 километров в день, а советская артиллерия выбивала их в устрашающем темпе.

В начале операции «Барбаросса» в 3-й и 4-й танковых группах в сумме насчитывалось 1630 танков. К концу ноября боеспособными оставались не больше 240. Пехоте досталось не меньше: дивизии группы армий «Центр» были укомплектованы наполовину, роты в среднем насчитывали от 50 до 60 человек, а некоторые, по самым свежим оценкам Гальдера, сократились до 10 человек[1197]. К этому моменту операция «Барбаросса» обошлась вермахту почти в 745 000 человек потерь – 23 % первоначальной численности армии вторжения. Из них более 250 000 были убиты в бою или умерли от полученных ран[1198]. Несмотря на подкрепления, в восточной армии не хватало 340 000 солдат. Поэтому, наверное, неудивительно, что генерал-квартирмейстер сухопутных сил Вагнер докладывал Гальдеру: «Наши человеческие и материальные ресурсы на исходе»[1199]. Но Гитлер и его приближенные, судя по всему, не могли или не хотели осознать все возможные последствия этой отчаянной ситуации.

28. Судьбоносная конечная остановка

По мере того как редели ряды немцев, советские армии становились все сильнее. Но Жукова это не сильно успокаивало. Хотя он не верил, что Москва падет, разложенные перед ним карты рисовали довольно неутешительную картину поля боя. «С каждым часом положение становится все хуже», – мрачно заметил командующий Западным фронтом после падения Клина[1200].

Опасность была очевидна: «Фронт нашей обороны выгибался дугой, образовывались очень слабые места. Казалось, вот-вот случится непоправимое»[1201]. Права на ошибку почти не было. 16-я армия Рокоссовского была вынуждена медленно отходить с внутреннего края растянувшейся дуги. 28 ноября подразделению 3-й танковой группы Рейнхардта – 7-й танковой дивизии – удалось на какое-то время закрепиться на плацдарме у Яхромы на канале Москва – Волга, менее чем в 70 километрах от центра столицы. В тот же день 2-я танковая дивизия, входившая в 4-ю танковую группу Гёпнера, достигла Красной Поляны, всего в 35 километрах от Кремля.

Жуков отреагировал в свойственной ему решительной манере. Он задействовал резервы, чтобы закрыть бреши в обороне, и направил еще один грозный приказ Рокоссовскому, чей новый командный пункт располагался немного южнее Крюкова, в 40 километрах от столицы: «Крюково – последний пункт отхода, и дальше отступать нельзя. Отступать больше некуда… Каждый дальнейший ваш шаг назад – это срыв обороны Москвы. Всему командному составу снизу доверху быть в подразделениях, на поле боя»[1202].

30 ноября Жуков принял очередной телефонный звонок от Сталина. Диктатор был в сильном волнении. Почему-то он вбил себе в голову, что танки Гёпнера взяли