Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Никогда еще старая норвежская пословица: «Не бывает плохой погоды, бывает плохая одежда» – не была более уместной. Некоторое количество теплых вещей добиралось до фронта, но их было явно недостаточно. Как хирург Хаапе сталкивался со множеством случаев обморожения, порой смертельных. В своих записях он указал на причину. Дело в том, что каждой роте в его подразделении было выделено «четыре комплекта зимнего обмундирования, [включавшие в себя] шестнадцать шинелей и шестнадцать пар зимней обуви, которые нужно было разделить на батальон из восьмисот человек!»[1175] Это было колоссальное упущение – прямое следствие самоуверенности, толкнувшей Гитлера к этой непродуманной и плохо спланированной авантюре. В Берлине министр пропаганды Геббельс отреагировал предсказуемым образом. Опасаясь, что подобные лишения могут подорвать моральный дух граждан Германии, он запретил прессе публиковать фотографии, которые могли бы навести на мысль, что войска недостаточно хорошо экипированы. «Нам не нужны фотографии, на которых русские пленные одеты в теплые шинели, а у немецких конвоиров их нет», – пояснил он[1176].

Левый фланг Рокоссовского под Волоколамском начал рушиться, а правый, в 60 километрах к северо-востоку, в районе Клина, испытывал серьезное давление со стороны 3-й танковой группы немцев. Поняв, что удерживать фронт больше невозможно, Рокоссовский запросил у Жукова разрешение на частичный отвод войск. Он планировал отступить на 40 километров от Волоколамска, к оборонительной линии западнее Истринского водохранилища, где сама местность образовывала естественный барьер на пути к Москве – последний на этом участке. Это тактическое отступление, по его мнению, также позволило бы ему укрепить Клинский выступ. Он был уверен, что Жуков одобрит его маневр. Иначе, как он предупреждал, противник «отбросит туда» его обороняющиеся войска «и на их плечах… форсирует реку и водохранилище».

Однако Жуков не только категорически отказался дать согласие, но и, по словам Рокоссовского, «приказал стоять насмерть, не отходя ни на шаг». Это настолько поразило командующего 16-й армией, что он связался с Шапошниковым, сталинским начальником Генерального штаба, и попросил его отменить решение Жукова. Через два часа Шапошников перезвонил Рокоссовскому и сообщил, что тот может действовать по своему плану, несмотря на жесткий отказ Жукова. Полагая, что начальник штаба Красной армии согласовал это решение со Сталиным, Рокоссовский немедленно начал подготовку к отводу войск. Он был уверен, что в результате «на истринском рубеже немцы сломают себе зубы» и вражеские танки «упрутся в непреодолимую преграду, а моторизованные соединения не смогут использовать свою подвижность». Однако вскоре от Жукова пришла грозная телеграмма: «Войсками фронта командую я! Приказ об отводе войск за Истринское водохранилище отменяю, приказываю обороняться на занимаемом рубеже и ни шагу назад не отступать»[1177].

Жуков редко признавал свою неправоту. Он никогда не упомянет об этом яростном споре, но позднее признает, что «[в]раг, не считаясь с потерями, лез напролом, стремясь любой ценой прорваться к Москве своими танковыми клиньями»[1178] – именно так, как и предвидел Рокоссовский.

19 ноября или около того – Жуков не мог вспомнить точно – ему позвонил Сталин. Разговор протекал следующим образом:

Сталин: Вы уверены, что мы удержим Москву? Я спрашиваю вас об этом с болью в душе. Говорите честно, как коммунист.

Жуков: Москву, безусловно, удержим. Но нужно еще не менее двух армий и хотя бы двести танков.

Сталин: Это неплохо, что у вас такая уверенность. Позвоните в Генштаб и договоритесь, куда сосредоточить две резервные армии, которые вы просите. Они будут готовы в конце ноября. Но танков пока мы дать не сможем[1179].

23 ноября соединения 3-й танковой армии под командованием генерала Георга-Ганса Рейнхардта[1180] ворвались в Клин, преодолев ожесточенное сопротивление 16-й армии. Солдаты Рейнхардта были не только голодны, но и взвинчены боевым азартом. Они рыскали по амбарам и сараям в поисках еды. Жители, которые не успели убежать из города, прятались где придется. Семья Валентины Раговской укрылась в подвале. Когда солдаты ворвались в их дом, один спустился вниз по ступеням, держа в руке гранату, и приказал испуганным женщинам и детям выходить. Солдаты требовали хлеба и сахара. Валентина отдала им две буханки хлеба и пару реп – это были их последние запасы. На улице немцы разложили костры из мебели, которую вытащили из ближайших домов. Они бросали цыплят прямо в огонь, не тратя времени на ощипывание. Когда птицы поджарились, изголодавшиеся солдаты разорвали их на части и сожрали целиком. Они также забили имевшуюся у семьи корову. «Это была наша единственная корова, и к тому же молодая, она давала много молока, – вспоминала Валентина. – Я зарыдала и бросилась на тушу». После ее протестов командир подразделения, наблюдавший за этой безобразной сценой, сказал ей: «Немецкие солдаты не берут чужого»[1181].

Хотя пережитые страдания могли склонить к преувеличениям, у подобных воспоминаний было слишком много подтверждений. «Как они с нами обращались! – с горечью вспоминала Вера Иосифовна Макаренко, добавив: – Они нас за людей не считали». Когда немцы зашли в дом Макаренко, они забрали всю еду, которую там нашли, сожгли дом и повесили ее мужа. Они также забрали ее племянницу и устроили допрос. «Где твой отец? – спрашивали ее. – Он защищает родину на фронте? Или он партизан?» В ходе допроса, по утверждению Макаренко, они пытались освежить племяннице память, отрезав ее палец[1182].

Оккупанты всегда исходили из того, что если кто-то прячется от немецких солдат, значит, ему есть что скрывать. Стоило хотя бы одному немцу попасть под партизанский огонь, все жители окрестных сел становились мишенью для радующихся такому поводу солдат: страх и жажда мести притупляли все остальные чувства. Вильгельм Прюллер, любящий отец, который с усердием внушал жене и детям гитлеровские взгляды на славян и евреев, безо всякого стыда рассказывал о расстрелах мирных жителей, которым не повезло оказаться на его линии огня: «Вооруженные гражданские лица и подозрительные элементы с одной стороны и раненые с другой – разве удивительно, что мы косим огнем всех, кто оказывается у нас на пути? – писал он своей семье, добавляя, как будто это было забавно: – В случае с двумя пьяными русскими, которые нам попались, это оказалось весьма непростым делом».

Четвертая танковая группа Гёпнера подвергалась мощным атакам, в том числе авиаударам, от которых истребители люфтваффе защищали слабо. Но командующий пытался воодушевить своих офицеров. 19 ноября он сообщил им: «Радиосообщения русских указывают на их скорый отход. Доведите до сведения войск: неутомимое преследование! Оно сокращает потери и приближает окончание кампании»[1183]. Неделю спустя – через три дня после того, как 3-я танковая группа захватила Клин, – передовые части Гёпнера вступили в Истру, расположенную всего в 50 километрах от советской столицы. Защитники города уступили далеко не сразу. Дивизия СС «Рейх» надолго увязла в жестоких рукопашных боях с частями 78-й стрелковой дивизии, прибывшей из Сибири месяц назад. Лишь после этого солдаты Рокоссовского наконец отошли.

«Сопротивление советских солдат демонстрирует упорство и фанатизм, с которыми раньше мы редко сталкивались, – заметил лейтенант Эрнст Штренг. – Они окапываются на позициях с круговым обзором, которые нам удается обойти лишь ценой тяжелых потерь. Затем они бросают ручные гранаты, стреляют из незаметных щелей в земле и снова скрываются в своих укрытиях»[1184]. Согласно записям в официальном журнале танкового корпуса, в котором служил Штренг, сибирская стрелковая дивизия оказалась «самым крепким противником из всех, которые нам встречались в кампании на Востоке. Она хорошо вооружена и экипирована – и каждый солдат бьется насмерть»[1185]. Потери полка СС «Дер Фюрер» были настолько велики, что в некоторых ротах оставалось всего по 25 человек.

Те, кто остался в живых, не знали пощады. Многие жители Истры бежали в леса, где в твердой, как камень, почве рыли землянки для защиты от ужасных морозов. Кто-то остался в городе, как одна 16-летняя девушка. Она шла по улице со своей учительницей музыки по фамилии Михайлова, когда их остановила группа немецких солдат. Они