Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Сегодня у меня несчастье: убит мой боевой конь, к которому я за месяц очень привык. А месяц тому назад был убит мой первый конь… Нашим четвероногим друзьям не спрятаться от снаряда самим, и они привыкли к орудийным и разрывным снарядам. Ну а в основном все идет неплохо…

Поцелуй за меня Виту и Люсю.

Обнимаю и целую, любящий тебя, твой Дима[1292]

Жена больше не получала от него вестей. После войны она выяснила, что Дмитрий погиб 30 октября 1941 года.

В августе 1941 года Константин Титенков, летчик-истребитель, военная часть которого дислоцировалась под Москвой, писал своей жене и дочери, которых эвакуировали в Уфу, расположенную более чем в 1100 километрах к востоку от столицы:

Здравствуйте, Галя и Людочка!

…Получила ли ты мое письмо? Напиши обязательно. Кроме того, ты не пишешь о главном: квартира, питание (что именно есть). Своевременно ли высылаются деньги. Относительно белого хлеба или печенья для детей. Особенной беды с Людкой быть не может, если хлеб хорошего качества.

Ты пишешь о том, чтобы приехать в Кубинку [военно-воздушная база недалеко от столицы, где до войны, по-видимому, проживала эта семья], – должен тебе прямо сказать, что ни в коем случае этого делать нельзя… Здесь никого буквально не осталось с детьми и бездетных. В Уфе тебе значительно спокойнее…

Целую тебя много-много раз. Костя[1293]

Это было его последнее письмо семье. 12 октября 1941 года самолет Титенкова был сбит. Тело пилота так и не нашли. Прошло более 30 лет, и один школьник на опушке леса под Москвой наткнулся на старую воронку от взрыва. Он подобрал валявшуюся там награду. Это был орден Ленина. По его серийному номеру – 6776 – удалось установить, что он принадлежал командиру эскадрильи Константину Титенкову.

12 сентября 1941 года лейтенант Павел Хомяков, служивший в танковом полку под Калинином, писал своей сестре Марии:

Здравствуй, Мура!

…О своей боевой деятельности расскажу, когда встретимся. А если не придется, то помни, что твой брат Пашка не опозорил родной семьи…

Остаюсь твой брат, целую, Павел

Это была последняя весточка от брата. Через шесть месяцев пришло письмо от его друга Александра Егорова:

…Его и мое подразделения шли в первом эшелоне. 15 сентября мы получили задачу атаковать противника… До половины дня мы с Павлом исползали всю местность перед передним краем обороны противника, изучая подступы и места прохода для танков… Перед началом атаки его подразделение было остановлено, а я повел свои танки и был ранен. Я не забуду никогда этот момент – он подошел к санитарной машине, где я лежал, с большой тоской на лице и, видимо, предчувствуя, сказал: «Прощай, Саша!» У меня невольно покатились слезы…

16-го он повел свое подразделение в атаку. Два вражеских снаряда пробили броню; его механик и башенный стрелок были убиты, а он, тяжело раненный, выскочил из танка и лежал длительное время на траве… Все подступы к подбитому танку настолько сильно простреливались, что нельзя было подойти, и только вечером ему была оказана помощь. Он был доставлен в санитарный батальон, и больше о нем я уже ничего не знал…

А. В. Егоров. 26 марта 1942 года[1294]

16 сентября подполковник Павел Новиков, командовавший стрелковым полком в Московской Пролетарской стрелковой дивизии, писал своим двум сыновьям:

Здравствуйте, дорогие мои сыны Витенька и Герочка!

Целую, обнимаю и нежно ласкаю! Я воюю, чтоб вам, мои сыны, не досталась тяжелая доля. Будем надеяться на нашу победу! Жаль, что я не могу получить от вас письма, все на новом и новом месте…

Скоро зима, и выпадет снег, и нужно будет кататься с горки. Там горки хорошие. Чтобы вам мама заказала сани или лоток. Лоток можно сделать самим. Взять доску, заострить конец, полить несколько раз водой, и все.

Ну вот и все. Ваш папа[1295]

Павел Новиков погиб во время битвы за Москву примерно в 70 километрах к юго-западу от столицы.

Эти мужья и отцы неизменно воздерживались от описания собственных страданий или зверств, свидетелями которых они могли стать. Вот что писал Эдгар Бирзитис: «Я очень волнуюсь за вас…»; Григорий Уфимцев: «Валя, ты еще пишешь, что продала картошку, это неплохо, деньги мне не нужны, а вот только пошли мне теплые носки и рукавицы, если сможешь – то пошли складной ножик. Ну, пока все… шлю горячий поцелуй»; Андрей Комаров: «Мама, если бы вы сейчас посмотрели на меня, вы бы сказали, что я на 5–10 лет постарел за это последнее время… Вы опишите мне подробно, какие у вас новости… Сын собственных родителей, холост, не успел жениться»; Иван Мельников: «Милый сынок… Шапку купите новую… Маленькую очень не покупайте, чтобы можно было носить не один год, с учетом, что голова у тебя подрастет… Мой дорогой сынок, я надеюсь, что вернусь домой к вам, но, сыночек, приходится подумать и о том, что сколько нас есть, собирающихся на фронт, – все хотим вернуться домой, но факт тот, что с фронта все домой вернуться не могут, кто-то, может, останется… Крепко прижимаю тебя к своему сердцу»[1296].

Как все упомянутые выше и многие тысячи других, писавших домой столь же нежные письма, Иван Мельников не вернулся с фронта. Никто никогда не узнает, насколько велик был их вклад в общее дело, но нацистское вторжение в конце концов было остановлено. Василий Гроссман, великий летописец войны на Восточном фронте, очень хорошо это понимал: «То были люди, чьи мертвые тела не были преданы торжественному погребению, безвестные герои первого периода войны. Им Россия во многом обязана своим спасением»[1297].

Армии фюрера отступали, но их верховный главнокомандующий по-прежнему не хотел признавать очевидного: операция «Барбаросса» просто не могла кончиться неудачей. 6 декабря он заявил: «Даже если мы потеряли 25 процентов нашего боевого состава, потери противника гораздо больше наших». С этими словами он отдал распоряжение Гальдеру, чтобы группа армий «Юг» начала подготовку к новому наступлению на Кавказ, а группа армий «Север» продолжала удерживать критически важный выступ в 200 километрах восточнее Ленинграда, чтобы пресечь любые попытки Красной армии снять осаду города. Что касается группы армий «Центр», он высказался прямо: «Русские никогда не отступали добровольно. Мы тоже не можем себе этого позволить. Не может быть даже мысли о сокращении линии фронта»[1298]. Но командиры на фронте понимали, что это было абсурдное требование.

Фон Бок больше всего опасался, что Жуков, используя превосходящую огневую мощь советской бронетехники, попытается рассечь его дезорганизованные войска до того, как те смогут закрепиться на оборонительных позициях. Если бы это произошло, группе армий «Центр» грозили бы крупное окружение и катастрофический разгром. 8 декабря, когда значительная часть его войск уже начала беспорядочно отступать, он предупредил Гальдера, что «группа армий ни на одном участке фронта не в состоянии сдержать крупное наступление». Гальдер согласился с этим, признав, что в случае такого наступления «его последствия трудно даже предугадать»[1299].

Гитлер вел войну сам с собой. С одной стороны, он был решительно настроен продолжать наступление, чего бы это ни стоило, но в то же самое время, вопреки желанию, начинал понимать, что группа армий «Центр» больше на это не способна. На какое-то время в нем возобладало то, что могло сойти за здравый смысл. Сославшись на плохую погоду – единственную силу, которая, что было очень кстати, находилась вне его контроля, – он подписал директиву № 39: вермахт должен «немедленно приостановить все главные наступательные операции и перейти к обороне». Однако смысла в этой директиве было меньше, чем могло показаться.