Петр I - Сергей Эдуардович Цветков

Вильгельма мучили беспрестанные мигрени, подагра, фурункулез, геморрой и страшные кишечные колики, доводившие его до помутнения рассудка. По той же причине уже в молодости он растолстел, а его кожа приобрела оттенок и блеск полированной кости.

Единственную подлинную радость в жизнь короля привносила его гвардия — «потсдамские великаны». Фридрих Вильгельм был без ума от рослых солдат и не жалел никаких средств на их приобретение. Его «синие пруссаки» — шестифутовые молодцы в синих мундирах, и «красные пруссаки» — семифутовые в красных, получали жалованье, превышавшее оклад профессора Берлинской академии наук. Правда, пытаясь сэкономить, король пробовал «разводить» великанов, женя специально подобранные высокорослые пары, но в конце концов признал этот способ непрактичным: ожидание результата затягивалось лет на пятнадцать, и в большинстве случаев великаны производили обыкновенных людей, а то и вовсе недомерков. Когда на короля находили приступы болезни, «потсдамские великаны» с развернутыми знаменами проходили через его покои, гремя медными тарелками и стуча в барабаны, — это приносило больному большое облегчение.

Фридрих Вильгельм мечтал поживиться за счет Ганновера, поэтому встреча с царем прошла как нельзя лучше. «Я буду решительно поддерживать моего брата Петра», — заверял король. Сближению обоих государей способствовало и сходство их привычек и вкусов. Оба были драчуны, оба скряги, оба предпочитали простые и зачастую грубые развлечения. Вечером Фридрих Вильгельм приглашал Петра на кружку пива и трубку в компании министров и генералов. Во время этих посиделок они развлекались тем, что изводили придворного историка, безобидного педанта, которого однажды умудрились даже поджечь. Расстались хозяин и гость лучшими друзьями. Петр пообещал прислать в Берлин русских великанов для пополнения рядов королевской гвардии, а Фридрих Вильгельм подарил царю роскошную яхту и бесценную Янтарную комнату.

***

Полгода, отведенные Петром сыну, пролетели для Алексея незаметно и в общем-то спокойно. Кикин, отправляясь вслед за царем в Карлсбад, обнадежил Алексея: «Я тебе место какое-нибудь сыщу, где бы спрятаться». В переписке между собой оба — и отец и сын — осведомлялись о здоровье друг друга и касались только повседневных вопросов. Наконец в начале октября пришло письмо, которого Алексей со страхом ждал, — оно было помечено 26 августа, из Копенгагена. Петр требовал окончательного ответа: престол или монастырь. В случае, если царевич одумался, он звал его приехать к нему за границу, если нет — приказывал назначить день пострижения. О последнем, писал царь, «паки подтверждаем, чтобы, конечно, учинено было, ибо я вижу, что только время проводишь в обыкновенном своем неплодии».

Держа в руках это письмо, царевич решился. Бежать, бежать за границу и там скрыться от клобука, а может быть, и от чего-нибудь похуже! Он отправился в Сенат, проститься с друзьями. Объявил, что едет к отцу, а князю Якову Долгорукому шепнул: «Пожалуй, меня не оставь». Князь ему в ответ: «Служить тебе всегда рад, только больше не говори — другие смотрят».

С собой Алексей взял Евфросинью, брата ее Ивана Федорова и трех слуг. В дорогу занял у Меншикова тысячу рублей, Сенат дал две тысячи, да в Риге еще купцы одолжили пять тысяч червонных золотых и две тысячи рублей мелкой монетой.

В начале октября, на подъезде к Либаве, Алексей повстречал карету тетки, царевны Марии Алексеевны, которая возвращалась из Карлсбада. Царевич подсел к ней.

— Куда едешь? — спросила тетка.

— Еду к батюшке.

— Хорошо, надобно отцу угождать: то и Богу приятно.

— Я уж не знаю, буду ль угоден или нет, уже я сам себя чуть знаю от горести. Я бы рад куда скрыться.

С этими словами царевич залился слезами.

Мария Алексеевна вздохнула и скорбно заметила: «Куда тебе от отца уйтить? Везде тебя найдут». Потом спросила, почему он не пишет матери.

— Я писать опасаюсь, — всхлипнул царевич.

— А что, хотя б тебе и пострадать? — твердо возразила тетка. — Так ничего: ведь за мать, не за кого иного.

— Что в том прибыли, что мне беда будет, а ей пользы никакой? — оправдывался Алексей. Потом спохватился: — Жива ль она?

— Жива, — ответила Мария Алексеевна. — Бог откровение послал ей самой и другим, что отец твой возьмет ее к себе: будет он болен и поедет в Троицкий монастырь на Сергиеву память. Мать твоя будет тут же. Он исцелится от болезни и возьмет ее к себе. А Питербурх не устоит перед нами: быть ему пусту. Многие говорят о том.

На прощание она посоветовала племяннику терпеть — Господь Бог в конце концов всех рассудит.

Но терпения у Алексея уже не осталось. В Либаве он встретился с Кикиным и спросил, нашел ли он ему место какое.

— Нашел, — отвечал Кикин. — Поезжай в Вену, к цесарю, там тебя не выдадут. Цесарь примет тебя как сына, вероятно, и денег даст.

В конце разговора он постарался вдолбить царевичу в голову главное: «Если отец к тебе пришлет кого-нибудь уговаривать тебя вернуться, то не езди: он тебе голову отсечет принародно. Не надейся и на то, что пострижет: в иночестве ты будешь жить спокойно и долго проживешь, а он тебя начнет теперь всегда держать при себе неотступно и всюду будет с собою возить, чтоб ты от волокиты умер, ты труда не понесешь. Кроме побегу, спастись теперь тебе ничем иным нельзя».

И вот, проехав Данциг, царевич исчез. А спустя несколько дней, вечером 10 ноября, в Вену въехал русский офицер Кохановский с мальчиком-пажом и тремя слугами.

Вице-канцлер граф Шёнборн уж готовился отойти ко сну, когда к нему вошел камердинер с сообщением, что какой-то человек в приемной желает незамедлительно видеть его. Шёнборн, зевнув, велел передать посетителю, чтобы он пришел завтра в семь утра. Камердинер ушел, но скоро вернулся с растерянным лицом. Докучливый посетитель ни за что не желает уходить и уверяет, что наследник русского престола царевич Алексей находится у подъезда дома вице-канцлера и требует незамедлительного свидания. Пораженный, Шёнборн стал поспешно одеваться, но Алексей не дал ему времени закончить туалет. Ворвавшись в спальню вице-канцлера, бледный, с трясущимися руками, он с первых слов воззвал о помощи. Цесарь должен спасти ему жизнь, так как отец, мачеха и Меншиков хотят лишить его престола, заточить в монастырь, а может быть, даже убить!

— Я ни в чем не виноват, — срывающимся голосом говорил царевич, — ни в чем не прогневил отца, не делал ему зла. Если я слабый человек, то Меншиков меня так воспитал, пьянством расстроили мое здоровье. Теперь отец говорит, что я не гожусь ни к войне, ни к управлению, но у меня довольно ума, чтобы царствовать. Один Бог волен раздавать короны и лишать наследства, а я не хочу