Петр I - Сергей Эдуардович Цветков

а потом в отчаяние, тем более что француз и так хватался за сердце, видя, как царский повар подает на стол Петру восемь блюд вместо полагавшихся по рациону трех. Де Либуа пытался внедрить экономию, но его требование «прекратить ужины» вызвало у русских негодование — они не привыкли ложиться спать голодными! К счастью, из Тюильри прислали дополнительные средства с указанием, что «не следует стесняться в расходах, лишь бы царь остался доволен». Но и после этого де Либуа приходилось нелегко. Утонченная французская гастрономия была не по вкусу луженому желудку Петра. Де Либуа докладывал регенту: «Царь встает рано утром, обедает около десяти часов, ужинает около семи и удаляется в свои комнаты раньше девяти. За ужином он ест мало, а иногда и вовсе не ужинает, но между обедом и ужином поглощает невероятное количество анисовой водки, пива, вина и всевозможной пищи: любит соусы с пряностями, пеклеванный и даже черствый хлеб, с удовольствием ест горошек, съедает много апельсинов, груш и яблок. У него всегда под рукой два-три блюда, приготовленные его поваром. Он встает из-за роскошно сервированного стола, чтобы поесть у себя в комнате; приказывает варить пиво своему человеку, находя отвратительным то, которое подают ему, жалуется на все… Это обжора, ворчун». Впрочем, де Либуа находил в характере царя «задатки доблести», но в «диком состоянии». Царские вельможи, по его словам, проявляли не меньшую требовательность: «Они любят все хорошее и знают в том толк». Другими словами, французский царедворец признавал, что эти московиты не такие уж дикари.

Еще труднее было уладить вопрос о средствах передвижения. Царь непременно желал доехать до Парижа за четыре дня. Но это представлялось невозможным — нельзя было достать столько упряжек, а предоставленные экипажи исторгли у русских крики негодования. Князь Куракин заявлял, что еще не было видано, чтобы русский дворянин путешествовал в катафалке. Петр привередничал еще больше — он требовал не карету, а одноколку, на которой привык разъезжать в Петербурге. Такой повозки не оказалось ни в Дюнкерке, ни в Кале, а когда де Либуа, выбившись из сил, где-то раздобыл требуемый экипаж, царь вдруг переменил свое намерение. Он тронулся в путь в необычном экипаже, который сам для себя придумал. На носилки был поставлен кузов старого фаэтона, найденный на каретном дворе в Кале среди разного хлама, и все это сооружение было укреплено на каретных дрогах. Напрасно маркиз де Майи, приехавший с приветствием от регента, истощал свое красноречие, доказывая опасность путешествия в таком ненадежном (и видит бог, дурацком) экипаже, — Петр не хотел ничего слушать. «Люди обыкновенно руководствуются рассудком, — раздраженно писал в Тюильри маркиз, — но этот человек, если можно назвать человеком того, в ком нет ничего человеческого, вовсе не признает рассудка. — И добавлял: — Я желал бы от всего сердца, чтобы царь скорее прибыл в Париж и даже выехал уже оттуда».

Из Дюнкерка посольство приехало в Кале и здесь задержалось на несколько дней, чтобы отпраздновать православную Пасху. Под влиянием праздника царь сделался более обходительным с французами — посетил порт, произвел смотр гарнизону и флоту, осмотрел крепость, магазины и фабрики. Обаятельность царя, по мнению де Либуа, представляла серьезную опасность для чести госпожи президентши, на которую была возложена забота по приему гостей. Впрочем, француз тревожился напрасно, так как по случаю Пасхи Петр каждодневно бывал мертвецки пьян и заканчивал вечер в каком-нибудь из местных трактиров.

4 мая тронулись дальше. Петр возвышался в своем паланкине и с любопытством осматривал местность. Увидев за Кале множество ветряных мельниц, указал на них с улыбкой: «То-то бы для Дон-Кишотов было здесь работы!» Больше всего он был поражен нищетой простонародья — последствием разорительных войн короля-солнца — и делился своими впечатлениями с женой: «А сколько дорогою видели, бедность в людях подлых великая».

На другой день должны были проехать Амьен. Местный епископ сбился с ног, чтобы устроить царю торжественную встречу — с обедом, фейерверком, иллюминацией и концертом. Но когда все было готово, разнеслась весть, что царь потихоньку обогнул город и остановился в придорожном трактире, где истратил всего восемнадцать франков на ужин для себя и свиты из тридцати человек, причем, сев за стол, вытащил из кармана платок и постелил его вместо скатерти. На просьбы епископа почтить Амьен высочайшим присутствием и отобедать в его доме чем бог послал Петр отвечал, что он солдат и для него довольно сухаря и воды. Насчет последней царь кривил душой. В эти же дни он писал Екатерине: «Благодарствую за венгерское, которое здесь зело в диковинку, а крепиша (водки. — С. Ц.) только одна фляжка осталась, не знаю, как быть».

Еще Петр жаловался ей на бессилие и одолевавший его почечуй. Он чувствовал, что стареет, что нравиться женщине, почти наполовину его моложе, — дело трудное, и в качестве самозащиты трунил над своей фигурой и годами. А чтобы распотешить свою Катеринушку, недужный «старик» Петр осыпал ее подарками, не столько ценными, сколько выражавшими его всегдашнюю заботу и внимание к ней: дарил ей попугаев, канареек, мартышек, слал то материю на платье, то кружева, то цветы, то карлу-француза. Екатерина благодарила и отдаривалась клубникой, сельдью, рубашками, галстуками, не забывала о крепише и венгерском и вздыхала в письмах по муженьку — вот если б он был при ней, она б ему нового «шишечку» сделала.

В полдень 7 мая в Бомоне-на-Уазе Петра встретил маршал Тессе, присланный регентом. Для встречи царя и его свиты был подготовлен целый поезд королевских карет. Триста кавалеристов в красных мундирах из личной охраны короля составили почетный эскорт. Приветствуя царя, Тессе тщательно подмел шляпой землю.

Петр разместился с Тессе на мягких, обитых штофом подушках одной из королевских карет. Как только закрыли дверцы и карета тронулась, маршал достал из-за широкого обшлага надушенный платок и поднес его к носу — причиной тому была любимая чесночно-луковая подлива царя.

В девять часов вечера кортеж подъехал к Лувру. Царю отвели покои в апартаментах королевы-матери. Специально к приезду почетного гостя во дворце освежили позолоту и штукатурку, стены увешали картинами знаменитых маринистов, в спальне приготовили кровать, некогда заказанную госпожой де Ментенон для короля-солнца, — «самую богатую и великолепную вещь на свете».

Петр вошел в залу, где для него и свиты был накрыт стол на шестьдесят персон, бросил вокруг рассеянный взгляд и объявил, что это помещение слишком роскошно и чересчур освещено. Затем, подойдя к столу, он отведал несколько сортов вина, выпил два стакана пива, закусил хлебом с редиской и направился к выходу. Его свита, оглядываясь и сглатывая слюну,