Петр I - Сергей Эдуардович Цветков

императора Кейль и привез Алексею известие о разоблачении его инкогнито. Ему велено было спросить царевича, что тот намерен делать дальше — желает ли возвратиться к отцу или будет и впредь просить защиты у императора? Если он выбирает последнее, то ему следует укрыться в более надежном и далеком месте — в Неаполе.

Страх, жуткий животный страх пронзил Алексея. Права была тетка — нигде ему не скрыться от ужасного отца! Не помня себя он бегал по комнате перед ошарашенным Кейлем, размахивал руками, рыдал, выкрикивал бессвязные слова. Наконец, упав на колени, царевич заломил руки и взмолился именем Бога и всех святых спасти его. Он готов ехать, куда скажет цесарь, только бы его не выдавали отцу, иначе он погиб!

Наутро все было готово к отъезду. Алексей переоделся в мундир имперского офицера, наклеил усы и бороду и сел в карету вместе с Евфросиньей, все это время не снимавшей костюма пажа, и одним слугой. На остановках в Инсбруке, Мантуе, Флоренции и Риме Кейль прилагал все силы, чтобы удержать царевича от безудержного пьянства, которое могло привлечь к нему внимание. 6 мая секретарь отправил депешу в Вену о благополучном прибытии в Неаполь, присовокупив, впрочем, несколько слов о каких-то подозрительных людях, постоянно кружащих возле известной его императорскому величеству персоны.

Эти подозрительные личности, замеченные бдительным оком Кейля, были не кто иные, как Румянцев со товарищи, которые проследили весь путь царевича от Эренберга до Неаполя.

Однако на первых порах никаких поводов для беспокойства не возникало. Алексей со спутниками разместились на ночь в одной из гостиниц города. Утром 7 мая Кейль вручил вице-губернатору Неаполя графу Дауну письмо императора с требованием обеспечить царевичу надежное укрытие. Вечером следующего дня закрытая карета отвезла Алексея с Евфросиньей в замок Сен-Эльмо.

Очутившись в этой неприступной крепости, чьи мощные, покрытые коричневатым мхом стены и башни смотрели через Неаполитанский залив на Везувий, Алексей вновь успокоился за свое будущее и первым делом сел за письменный стол, чтобы уведомить Сенат, духовенство и народ о том, что он жив и скрывается от неправедных гонений. Всех своих преверженцев он просил «не оставить меня забвенна». Затем он с легким сердцем предался своим обычным занятиям — чтению и молитве. Тем временем у Евфросиньи округлился живот, и она сняла, наконец, мужскую одежду. Это событие вызвало улыбку у Шёнборна, который извещал одного своего корреспондента, посвященного в тайну бегства царевича: «Наконец-то признано, что наш маленький паж — женщина. Объявлено, что это любовница и необходимейшая персона».

И Шёнборн, и имперские министры, и сам император были твердо убеждены, что на сей раз царевич укрыт как нельзя более надежно. Поэтому все они пришли в совершенную растерянность, когда в последних числах июля в Вену явились тайный советник Петр Андреевич Толстой и капитан Румянцев с письмом царя о выдаче сына (Петр тогда находился на курорте в Спа). В письме точно называлось местонахождение царевича — замок Сен-Эльмо в Неаполе, а чтобы император не вздумал отпираться, Петр особо подчеркивал, что Румянцев своими глазами видел, как Алексея перевозили из Эренберга в Неаполь.

Однако бесспорная осведомленность царя не делала поручение Толстого более легким. Царская инструкция, данная Петру Андреевичу, предусматривала различные повороты дела. В случае, если император наотрез откажется выдать Алексея, Толстой должен был пригрозить разрывом отношений России с Австрией. Если же венский двор признает факт нахождения царевича в его владениях, но займет выжидательную позицию, Толстому следовало добиваться свидания с Алексеем, чтобы в личной беседе склонить его к возвращению. Для пущего воздействия на сына царь заготовил полный набор родительских увещеваний — от воззваний к совести Алексея, какое он отцу «тем своим поступком бесславие, обиду и смертную печаль, а себе бедство и смертную обиду нанес», до угрозы отцовского проклятия и выражения твердого намерения добиваться от императора его выдачи, хотя бы и силой оружия. А дабы царевич не смел жаловаться на отца «за принуждение», Петр приказывал Толстому предъявить императору копию своего письма к сыну, в котором обещал Алексею прощение за его проступок.

Выбор царем исполнителя для такого сложного дела был, конечно, не случаен. Семидесятидвухлетний Толстой был не только старейший и опытнейший дипломат, сослуживший Петру памятную службу в Стамбуле. В 1697–1699 годах Петр Андреевич исколесил Италию в качестве волонтера, познакомился со страной, местными обычаями, выучил итальянский язык. Знал Петр и то, что исполненный змеиной мудрости старец, почитывавший Макиавелли в оригинале, сумеет в случае нужды преступить через чувства — свои и чужие — ради государственной пользы.

Император не осмелился идти на обострение отношений с царем. И ради чего, собственно? Многовековая династическая политика Габсбургов, эгоистическая и расчетливая, приучила венских правителей не особенно считаться с чувствами монарших детей; им не раз случалось предавать и собственных эрцгерцогов и эрцгерцогинь. 18 августа Имперский совет известил Толстого, что царевич сам волен решить, ехать ему к отцу или оставаться, о чем уважаемый царский посол может спросить его лично; что касается его императорского величества, то он будет всячески склонять царевича к примирению с отцом. Карл VI умывал руки.

И вот Толстой ехал по Италии, направляясь в Неаполь. Несмотря на спешку, он не упускал случая оживить свои впечатления восемнадцатилетней давности. Все так же восхищался творениями итальянских мастеров — картинами и скульптурами, которые уму человеческому непостижны и так живы и хороши, что подлинно описать невозможно; так же поражался громогласию органов, потрясавших стены соборов, и удивлялся обилию находящихся в руках католической церкви христианских святынь, благодаря которому он еще в свой прошлый приезд раз и навсегда перестал именовать латынян погаными. Только перед древними статуями античных богов Петр Андреевич по-прежнему останавливался неохотно — уж этим-то идолищам место не на городских площадях, а в аду. Зато, забыв про возраст, заглядывался на томных итальянок, зело благообразных, и стройных, и политичных, высоких, тонких и во всем изрядных, впрочем не весьма охочих к рукоделию, а больше любящих гулять и быть в забавах и прохладах. И в который раз чувствовал глухую зависть к заморской жизни, понеже итальянские люди ни в чем друг друга не зазирают и ни от кого ни в чем никакого страху никто не имеет, всякий делает по своей воле кто что хочет, и вообще все тут живут весело, всегда во всяком покое, без страха, и без обиды, и без тягостных податей. И отчего вот этого хорошего и ладного житья у нас нет, а есть только подати тягостные, вечный страх казни, жестокой муки и ссылки? Вот и ему