Петр I - Сергей Эдуардович Цветков

письма Евдокии к Алексею, царевне Марии Алексеевне, брату Аврааму Лопухину и прочим родственникам оказались вполне безобидного содержания. Зато монахини и прислуга с пытки рассказали чрезвычайно интересные вещи о некоем майоре Глебове, с которым инокиня Елена на глазах у всех целовалась и долго оставалась вдвоем в своих кельях. Глебова взяли. «Батька» давно уже оборвал свою преступную связь, но то ли из мелкого тщеславия, то ли из более глубокой потребности сердца припомнить иногда со вздохом безумную страсть продолжал хранить у себя царицыны письма, аккуратно надписанные: «Письма от царицы Евдокии». Вместе с этими письмами у обоих нашли по одинаковому перстню. На очной ставке Евдокия призналась и повинилась во всем, однако Глебов заперся; пытки, продолжавшиеся шесть недель, не смогли сломить его упорства. Ни в чем не признался и никого не назвал и игумен Досифей.

В марте, при непрекращающемся розыске, состоялся суд. Петр ежедневно мчался из застенка в Тронный зал и лично обвинял главных подозреваемых. Судьи — высшие сановники государства — приговорили Кикина и Глебова к мучительной казни, Евдокию постановили сослать на пожизненное житие в Ладожский девичий монастырь, предварительно выдрав ее кнутом, царицу Марию Алексеевну осудили на трехлетнее заточение в Шлиссельбургской крепости. Игумена Досифея судил духовный суд. Его также признали виновным в государственной измене, сорвали с него церковное облачение и выдали на расправу светскому суду. Уходя, Досифей крикнул осудившим его архиереям: «Разве я один виноват в этом деле? Загляните-ка в свои сердца, вы, все! Что найдете там? Пойдите к народу, послушайте его. Что люди говорят? Чье имя услышите?»

16 марта, несмотря на тридцатиградусный мороз, вся Москва собралась на Красной площади, чтобы увидеть казнь. Первым на эшафот поднялся Досифей. Палач растянул его на колесе и молотом раздробил руки и ноги, — в таком виде его оставили медленно умирать. Глебова перед казнью долго и мучительно пытали — били кнутом, жгли раскаленными прутьями, держали на доске, утыканной острыми шипами, после чего посадили на кол и укутали шубой, чтобы продлить его муки; он еще нашел в себе силы сделать кровавый плевок в сторону царя. Кикина также предварительно долго мучили, приводя время от времени в чувство; затем отрубили руки и ноги и растянули на колесе. (На следующий день Петр подошел к нему — Кикин был еще жив и попросил прощения и позволения принять монашество. В последнем ему было отказано, но своеобразное прощение он все же получил — царь велел отрубить ему голову.)

После казни иностранные дипломаты окружили Петра, поздравляя с тем, что ему удалось выявить и обезвредить тайных врагов. Петр согласно кивнул:

— Если огонь встречает на своем пути солому, то скоро распространяется. Но если ему встретится железо и камень, он гаснет сам собой.

К вечеру следующего дня на Красной площади был водружен столп из белого камня с торчащими из него железными спицами, на которые были воткнуты головы казненных; на вершине столпа на каменной плите навалили обезглавленные тела, — среди них выделялся труп Глебова, который как бы сидел в кругу лежащих мертвецов.

***

Казалось, что все кончено, гнев царя улегся. «Батюшка поступает со мной милостиво, — писал Алексей Евфросинье. — Слава Богу, что от наследства отлучили! Дай Бог благополучно прожить с тобою в деревне…» Все эти месяцы, пока шел розыск, царевич ежедневно так напивался, что пошла молва, будто он помешался. Ни единым словом не вступился он ни за кого из пытанных и казненных и с животной благодарностью смотрел на отца за то, что тот оставил его в живых.

18 марта Петр со всем двором отправился в парадиз. Алексей ехал в отдельной карете. Его мало беспокоило, что Петр распорядился перевезти в Петербург в оковах князя Василия Долгорукого, Авраама Лопухина, Ивана Афанасьева и некоторых других арестованных — для новых розысков. Царевич думал только о Евфросинье. В апреле во время пасхальной службы он упал на колени перед Екатериной, умоляя ее уговорить отца, чтобы ему скорее было позволено обвенчаться.

Однако когда Евфросинья, благополучно разрешившись от бремени, приехала в Петербург, ее доставили не к царевичу во дворец, а в Петропавловскую крепость. В ее вещах нашли черновики писем Алексея Сенату и духовенству, а на розыске она показала: «Царевич из Неаполя к цесарю жалобы на отца писал многажды… и наследства он, царевич, весьма желал и постричься отнюдь не хотел».

Петр опять помрачнел, перестал видеться с сыном. Значит, не все сказал ему Алеша, сын непотребный. Решил схитрить, поводить батюшку за нос. Ну-ну. Однако накатившее на царя обычное недомогание заставило отложить дальнейший розыск.

Прошло четыре недели. Почувствовав улучшение, Петр уехал в Петергоф. Алексей получил приказание следовать за отцом. Спустя два дня туда же на лодке была доставлена Евфросинья. Увидит сынок свою любезную — на очной ставке!

Сначала для допроса в кабинет царя была вызвана Евфросинья. Перепуганная чухонка выложила все как на духу. Она ведала, что творит, знала, чем грозят Алексею ее признания, и тем не менее не задумываясь предала его: подробно описала все его житье-бытье за границей, все его страхи, все ожесточение против отца, — как он радовался слухам о мятеже русских войск, расквартированных в Мекленбурге, как ликовал, прочитав в газете, что заболел малолетний Петр Петрович, как говорил ей, что, став царем, забросит Петербург и вернется в Москву, всех отцовых помощников переведет, а старых добрых людей возвысит, что сократит армию до нескольких полков, восстановит древние права церкви… И вернулся-то он в Россию только благодаря ее настойчивым уговорам. А уж каких она страхов с ним натерпелась — того и описать нельзя. В жизнь бы не поехала с ним в проклятую заграницу, кабы не угрожал он зарезать ее собственноручно. И в постель-то к себе приволок ее силой…

Ни разу не запнулась, ни разу не спохватилась: «Что я, дура, делаю?» — нареченная Алексея, друг его сердешнинький, Афросиньюшка.

Выслушав ее, Петр приказал ей выйти, позвал сына, предъявил ему письменные показания Евфросиньи, добытые на допросах в крепости. Алексей покачнулся, оперся рукой о стол. Стоя на каменном, в черно-белую клетку полу отцовского кабинета, он чувствовал себя заматованным королем. Мысли путались, он лепетал, оправдываясь, что и вправду жаловался на отца в письме к цесарю, но письма того не отослал, одумался; а Сенату и духовенству писал под нажимом австрийских властей… Когда он умолк, пряча глаза от огненного отцовского взора, Петр кликнул Евфросинью. Она вошла и без смущения повторила слово в слово свои показания. Петр в упор смотрел на сына. Ну, что он на это