Троцкий: Жизнь революционера - Джошуа Рубенштейн

Он был намерен апеллировать к высшей инстанции – к революционным массам. Он хотел проверить режим на прочность. Ленин с большевиками поддерживали его намерение вступить в конфронтацию с судом. Старый товарищ Троцкого Григорий Зив, который также находился в петербургской тюрьме, позднее вспоминал, что «в его словах явно звучала горячая симпатия к близким ему по духу большевикам и с трудом скрываемая антипатия к совершенно чуждым ему меньшевикам». Находясь в заключении и имея возможность общаться друг с другом, обвиняемые выработали общую юридическую стратегию, поручив Троцкому задачу объяснить их политические приготовления к вооруженному восстанию.

Процесс начался 19 сентября 1906 г. Обвиненные в планировании вооруженного мятежа арестанты предстали не перед военным трибуналом, а перед гражданским судом. Это не было пустой формальностью: по российским законам им теперь не грозила смертная казнь. Родители Троцкого присутствовали в зале суда. Его мать, переживая о судьбе сына, во время заседаний выглядела подавленно. Отец, более нее способный оценить статус и красноречие Троцкого, был «бледен, молчалив, счастлив и убит в одно и то же время», как позднее вспоминал сам Троцкий.

Процесс проходил не так, как рассчитывали власти. Помня о популярности обвиняемых в столице, режим превратил «двор судебного здания и прилегающие улицы… в военный лагерь». Но публику это не напугало, люди толпами стекались в зал заседаний с цветами и другими подарками для обвиняемых. Команда защиты состояла из 40 адвокатов. Для дачи показаний, как писал Троцкий, явилось более 200 свидетелей, в том числе «рабочие, фабриканты, жандармы, инженеры, прислуга, обыватели, журналисты, почтово-телеграфные чиновники, полицмейстеры, гимназисты, гласные Думы, дворники, сенаторы, хулиганы, депутаты, профессора, солдаты». Все они подверглись перекрестному допросу, в особенности со стороны подсудимых, которые не собирались ничего скрывать и были рады в подробностях рассказать о работе Совета.

4 октября слово предоставили Троцкому. Его показания стали кульминацией процесса. Отмахнувшись от рекомендаций защитников, Троцкий в своей речи открыто коснулся двух самых взрывоопасных тем, которые были у всех на уме: вопроса о вооруженном восстании со стороны Совета и использования властями погромов в своих интересах. Он не пытался ничего смягчить:

Признавал ли Совет за собою право… применять в определенных случаях насилие, репрессию? На вопрос, поставленный в такой общей форме, я отвечу: да! …Но при условиях, созданных всеобщей политической стачкой, сущность которой заключается в том, что она парализует государственный механизм, – при этих условиях старая, давно пережившая себя власть, против которой политическая стачка именно и была направлена, оказывалась окончательно недееспособной; она совершенно не могла регулировать и охранять общественный порядок даже теми варварскими средствами, которые только и имелись в ее распоряжении. А между тем стачка выбросила из фабрик на улицы для общественно-политической жизни сотни тысяч рабочих. Кто мог руководить ими, кто мог вносить дисциплину в их ряды? Какой орган старой власти? Полиция? Жандармерия? …Я спрашиваю себя: кто? – и не нахожу ответа. Никто, кроме Совета Рабочих Депутатов.

В смелой и проницательной речи Троцкого отразилась его глубокая вера в революционные изменения. Но он еще не закончил. Следующей темой стали погромы. За всю свою революционную жизнь Троцкий всего несколько раз публично говорил о насилии по отношению к евреям, одним из которых был он сам. Он не рассматривал свое еврейское происхождение как основной фактор, сформировавший его как личность, и отвергал мысль о том, что страдания евреев были одной из причин его ненависти к царскому режиму. Но при этом он питал глубокое отвращение к погромам и понимал, что российские власти поощряют их для того, чтобы, с одной стороны, наказать невинные еврейские семьи за революционную деятельность других евреев, а с другой – отвлечь своих собственных сторонников от истинных причин кризиса в стране. Троцкий никогда не терпел физических нападок на евреев и часто вмешивался в ситуацию, осуждая подобное насилие и организуя оборону. На суде он говорил:

Для нас стояло вне всякого сомнения, что за декоративными бандами хулиганов стоит властная рука правящей клики. То, что у нас есть, это не национальная власть, а автомат массовых убийств. Иначе я не могу определить той правительственной машины, которая режет на части живое тело нашей страны. И если мне скажут, что погромы, убийства, поджоги, насилия… если мне скажут, что все, происходившее в Твери, Ростове, Курске, Седлеце… если мне скажут, что Кишинев, Одесса, Белосток есть образ правления Российской империи, – тогда я признаю вместе с прокуратурой, что в октябре и ноябре мы прямо и непосредственно вооружались против образа правления Российской империи.

Ни один из революционеров-неевреев никогда в столь дерзкой форме не упрекал царских чиновников в жестокой антисемитской злобе.

По восхитительной иронии судьбы вскоре суду были представлены неопровержимые доказательства соучастия властей в погромах. Бывший директор департамента полиции Санкт-Петербурга Лопухин написал адвокату Троцкого два письма, предлагая дать показания и предоставить вещественные доказательства причастности государства к погромам. По словам Лопухина, Охранное отделение – царская секретная полиция – печатало листовки, призывавшие к погромам по всей империи. Кроме того, он предложил засвидетельствовать в суде, что только благодаря действиям Совета в октябре 1905 г. удалось избежать погрома – того самого погрома, который был успешно предотвращен Троцким и его коллегами. Суд отказал Лопухину в праве выступить свидетелем и не включил его показания в протокол заседаний – принять их было равносильно вынесению сокрушительного приговора самому режиму, и судьи не могли на это пойти. Получив категорический отказ, адвокаты покинули зал суда и бойкотировали все последующие заседания. 2 ноября в практически пустом зале был вынесен обвинительный приговор. Подсудимых оправдали по основному пункту обвинения – организации мятежа, – но осудили по целому ряду других статей, а затем в их отсутствие приговорили к бессрочной ссылке в Сибирь.

Всего через два месяца заключенных, некоторые из которых были в сопровождении жен и детей, спешно доставили под охраной на железнодорожную станцию и посадили в поезд, направлявшийся на восток. Уже за Уралом, в Тюмени, их с конвоем пересадили на 40 запряженных лошадьми саней и привезли в Тобольск. Только здесь им сообщили, что конечным пунктом назначения является Обдорск (ныне Салехард) – отдаленное поселение у полярного круга, расположенное в более чем 1500 километров от ближайшей железнодорожной станции. Теперь Троцкий понимал, что чем дальше они отъезжали, тем труднее будет побег. «Каждый день мы опускаемся еще на одну ступень в царство холода и дикости», – писал он в дневнике. Четкого плана действий у него не было. В письмах жене он просил прислать ему книги и убеждал ее, что Обдорск с его тысячей жителей станет тем местом, где они смогут жить вместе с маленьким сыном.

Но когда их этап добрался до небольшого городка Березова, судьба улыбнулась Троцкому. Имея возможность свободно прогуливаться, он встретил еще одного политического ссыльного, доктора, который предложил ему симулировать ишиас, чтобы избежать дальнейшего пути на север. В таком случае его должны были поместить под надзор полиции в больницу, но оттуда, если повезет, можно было бежать, заручившись помощью кого-нибудь из крестьян. Через несколько дней Троцкий ускользнул от местной полиции и, закутанный в теплые меха, отправился в путь на дровнях, запряженных оленями, которыми правил сообразительный, но постоянно пьяный проводник. Вскоре Троцкий научился относиться к оленям с любовью и восхищением. «У меня было к этим животным примерно то же чувство, какое должно быть у летчика к своему мотору на высоте нескольких сот метров над океаном», – писал он в своих воспоминаниях.

На то, чтобы глубокой зимой пересечь сотни километров тундры, имея с собой минимум съестных припасов, ушла неделя. Они топили снег, чтобы получить воду, и пили чай, сидя на снегу. У Троцкого с собой было несколько бутылок спирта, которые он рассчитывал использовать для обмена на продукты и другие предметы первой необходимости. Наконец, они добрались до небольшого поселения на Урале. Здесь имелась железнодорожная станция, с которой он смог доехать до Перми. Оттуда он направился в Петербург, где должен был воссоединиться с женой и сыном. Выйдя на вагонную площадку и почувствовав дующий в лицо ветер, Троцкий внезапно испытал глубокое чувство освобождения: «Из груди моей непроизвольно вырвался громкий крик –