Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

соглашение о будущем Берлина, его собеседник отказался без обсуждений. Никита Сергеевич съязвил: «Если Соединенные Штаты хотят войны, это их проблема». — «Значит, нас ждет холодная зима», — ответил американец[659].

Макмиллан, с которым Кеннеди встретился после саммита, вспоминал, что тот казался совершенно «сбитым с толку… полностью подавленным безжалостностью и грубостью российского премьера»[660]. Хрущев же по возвращении из Австрии якобы с удовольствием отметил: «Думаю, мы напугали этого молодого человека»[661]. А Громыко так отчитался о встрече в своем министерстве: «Если попытаться образно выразиться, то это была встреча гиганта и пигмея»[662].

И все же, по свидетельству пресс-секретаря Кеннеди Пьера Сэлинджера, обаятельного французского американца, с которым я часто разговаривала в Америке, они друг другу очень понравились лично. Хрущев спросил бывшего военного лейтенанта флота:

— Сколько вам лет, господин президент?

— Только что исполнилось 44.

— Моему сыну сейчас было бы столько же.

С тех пор распространилась версия, что так Хрущев хотел поставить его на место, или из-за молодости, или из-за прегрешений — сегодня всем известна любвеобильность президента, а тогда о ней знал Кремль из репортажей разведки. Но по версии Сэлинджера, Кеннеди не думал, что премьер сравнивал его со своим погибшим сыном Леонидом, чтобы унизить, а это была боль отца, который хотел бы видеть своего мальчика таким же живым и бодрым. Как и Леонид, у которого плохо срослась нога, Джон страдал от болей в спине после серьезной травмы, полученной после столкновения лодки, которой он командовал, с японским судном в 1943 году.

Когда после переговоров оба лидера встретились на государственном обеде, они были настроены доброжелательно. Нина и Жаклин уже подружились, и теперь была очередь Никиты Сергеевича очаровывать американскую первую леди. С милой улыбкой и безапелляционной серьезностью она попросила его не докучать ей сельскохозяйственной статистикой. Он решил, что она над ним издевается, хотя, по воспоминаниям ее знакомых, юмор не был ее сильной стороной. Впрочем, судя по ее реакции на иронические замечания «миссис Нины», она его умела ценить.

Миссис Кеннеди так же серьезно поинтересовалась судьбой Белки и Стрелки, побывавших в космосе в августе 1960-го, «ведь известно жестокое отношение русских к животным». Никита Сергеевич поперхнулся, но стерпел. С Белкой и Стрелкой все в порядке, заверил ее Хрущев, даже есть щенята. Он пообещал прислать одного ее детям, что, по рассказам Сэлинджера, очень раздосадовало КГБ и аппарат МИДа. Его советские коллеги жаловались: то медведя королеве, то собаку Кеннеди. Но щенка, Пушинку, все же послали, и она прожила в Вашингтоне несколько лет.

С Кеннеди было труднее иметь дело, чем с Эйзенхауэром. Перед уходом из Белого дома в начале 1961-го опытный президент-республиканец произнес свою знаменитую речь об опасности военно-промышленного комплекса для развязывания войны. А энергичному Кеннеди удалось победить на президентских выборах потому, что он пошел против этих миролюбивых завещаний. Припомнив фразу Хрущева о производстве ракет, как сосисок, Кеннеди обещал защитить США именно военными методами.

25 июля 1961 года новый американский президент настаивал: «Мне говорят, что с военной точки зрения Берлин нельзя удержать. Но то же самое говорили о Сталинграде. Любую опасную позицию можно удержать, если того захотят бойцы, смелые бойцы»[663]. Действия СССР против Западного Берлина будут означать войну с США, заверил он. И чтобы угроза выглядела убедительнее, объявил о стягивании туда танков. Из-за таких утверждений первому секретарю пришлось пойти на попятный: отменить решение о сокращении численности армии и увеличить военный бюджет на треть[664].

Хрущев был уверен, что молодой Кеннеди бряцает оружием под давлением «ястребов». На встрече с вступившим недавно в должность премьер-министром Италии Аминторе Фанфани он заметил, что США похожи на плохо управляемое вече Великого Новгорода, где одна партия «победила другую, вырвав у них половину бород», но в результате ничего не изменилось.

Однако угрозы, шедшие от американского задиры, окончательно уверили Хрущева, что с «берлинским вопросом» надо быть поосторожнее. Нарочитое подписание сепаратного мира с ГДР может вызвать войну. Впрочем, Кеннеди оставил Кремлю выход: настаивая на важности доступа Запада к Западному Берлину, в своих воинственных речах он не упоминал его восточную часть. Президент и раньше признавал, что, «потеряв Восточную Германию, Советский Союз лишился бы Польши и всей Восточной Европы. Он должен что-то предпринять, чтобы остановить поток беженцев… Может быть, стена?.. Я смогу объединить альянс для защиты Западного Берлина, но не в силах удержать открытым Восточный Берлин»[665]. То есть, если ГДР не хочет иметь дело с Западом, она вправе закрыть свои границы[666].

В 1958 году Ульбрихт впервые поднял вопрос стены для запрета бегства граждан на Запад. Хрущев еще не знал, что делать, но уже знал, что «с открытыми границами мы с капитализмом соревноваться не можем»[667]. Весной 1961-го, обращаясь к членам Варшавского договора, лидер ГДР привел ужасающие цифры — в предыдущем году 200 000 социалистических немцев решили стать капиталистическими, три четверти просто пересекли улицу в Берлине и оказались в другой стране. Против радикальной изоляции сначала возражали Кадар и Гомулка, но после угроз Кеннеди ситуация изменилась. 26 июля Восточная Германия официально предложила советскому МИД разгородить два Берлина.

Главное — избежать паники среди населения, поэтому Хрущев предложил людям ничего не объяснять: «Две недели на подготовку хватит, а когда все будет готово, власти ГДР объявят, что пересечь границу можно только с их разрешения». Сперва было неясно, как контролировать улицы, по которым проходила граница, и Ульбрихт просто решил замуровать выходы из домов в западную часть города. Стена с укреплениями из колючей проволоки выросла за одну ночь 13 августа 1961 года, а новый порядок объявили необходимостью «защиты социалистического лагеря»[668].

Это гигантское заграждение стало уродливым и угрюмым памятником советской несвободы и наследием Хрущева на многие десятилетия. Воздвигнутая для удержания немецких рабочих от побега из «рабочего рая», она была пропагандистской катастрофой. Но, как и в Венгрии 1956 года, политическая реальность отличалась от марксистских догматов: загнивающий Запад жил лучше, чем процветающий коммунизм. Хотя теперь, когда соревнованию систем больше не угрожал вид красиво упакованных товаров из буржуазных магазинов, Кремль даже начал говорить об улучшении экономических показателей ГДР[669]. В ответ восточные берлинцы мрачно иронизировали: «Меняю комфортабельную квартиру на дырку в стене».

На американского президента ультиматумы по объединению Германии не действовали, и Хрущев восполнял их воинственной риторикой[670]. Кеннеди тоже решил поиграть мускулами. Он не мальчишка какой-то, чтобы позволять Советам ущемлять свободы народов, он снесет колючую проволоку. 26 и 27