Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

октября внушительные американские бульдозеры зарычали моторами на Фридрихштрассе, у Бранденбургских ворот, и у КПП Чарли, главного пропускного пункта между Западным и Восточным Берлином. На другой стороне, нацелив на них дула пушек, наготове стояли советские танки. Но, как и Кеннеди, Хрущеву не нужна была атака, он только не хотел выглядеть слабаком. Попугав американцев, он отозвал танки. Бульдозеры тоже отошли от стены.

Алексей Аджубей не раз вспоминал, что стена предполагалась как краткосрочная мера[671]. Хрущев не сегодня завтра собирался построить процветающий коммунизм, а значит, у восточных немцев больше не будет необходимости бежать на Запад. После ухода с поста канцлера недружелюбного Аденауэра первый секретарь даже послал Алексея Ивановича в Бонн. Летом 1964-го его зять — злые языки называли Аджубея «принц-комсорг» — журналист и неформальный советник должен был обсудить улучшение отношений с новым правительством. Кремлевский посланник чересчур разговорился, практически пообещав немцам скорое открытие границ. Вместо секретного обмена мнениями разгорелся скандал. Хрущеву пришлось от всего отпираться, потом его сняли, и стена простояла намного дольше, чем было задумано.

Но тогда, в 1961-м, он расценил отход американцев как победу: «Мы преподали им урок»[672]. Для примера, каким бы мог быть этот урок, 30 октября СССР взорвал ядерную бомбу в 58 мегатонн, самую большую за свою историю. Это еще больше убедило США в угрозе Советов, и они в ответ установили баллистические ракеты «Юпитер» в Турции.

Комментируя события этого периода, Твардовский раздумывал: «Не может же быть, чтобы мы впрямь напрашивались на войну. Это проба характеров и нервов. Обе стороны имеют в запасе готовность пойти на уступки»[673].

И Хрущев имел — свое самое мягкое и эффективное оружие, жену-пропагандиста. Она предложила обратиться с призывом о мире к женщинам Америки. Посол Томпсон, который все время уверял Белый дом, что Кремль ни с кем воевать не собирается, с удовольствием это организовал. Совершенно беспрецедентно для СССР в феврале 1962 года Нина Петровна выступила по Эн-пи-ар, национальному публичному радио США, предупреждая о кошмарах ядерной войны. «Нью-Йорк таймс» написала об этом в неожиданно положительных тонах — пусть с сильным русским акцентом, «советская первая леди» говорила спокойно, уверенно и по-матерински, — но американцы все равно были в ужасе от риторики ее мужа[674]. Тогда школьники начали практиковать защиту от «воинственных Советов» — duck and cover, прятаться под партой, закрыв голову руками.

Нужно было как-то успокаивать общественное мнение. Кеннеди решил, что нельзя позволять СССР угрожать Западу мифическим ракетным преимуществом, и рассекретил данные разведки США. Вашингтон существенно превосходит Москву в ядерном арсенале, так что бояться надо не нам, а им: у Советского Союза не 75 действующих межконтинентальных баллистических ракет, как считалось раньше, а от силы 20. В 1957 году Хрущев мог сказать, что американцы «дрожали» при мысли о советской ядерной мощи, а что делать в 1962-м?

Решение пришло к нему во время весеннего визита в Болгарию. Вместе с Малиновским он шел по пляжу в Варне, и маршал махнул рукой в сторону Турции. Там, на противоположном берегу Черного моря, располагались базы тех самых «Юпитеров», нацеленных на Москву, Киев и другие города СССР.

По воспоминаниям советского посла на Кубе Александра Алексеева, Хрущев считал эти ракеты личным оскорблением, возмущаясь дисбалансом сил: «Поскольку американцы уже окружили Советский Союз кольцом своих военных баз и ракетных установок различного назначения, мы должны заплатить им их же монетой, дать им попробовать собственное лекарство, чтобы на себе почувствовать, каково живется под прицелом ядерного оружия»[675].

В Америке бытует мнение, что блефующий о советском ракетном превосходстве Хрущев был сам виноват в развертывании американских ракет в Европе в 1957 году[676]. США нужно было успокоить европейцев после неожиданного запуска спутника. Неправда. Западный военно-промышленный комплекс требовал подпитки не меньше советского. На протяжении всей истории холодной войны за угрозами одной стороны следовали контругрозы, за разведданными контрразведданные, за намеками на готовность вступить в серьезные переговоры моментальные опровержения.

Хрущев не раз рассказывал историю о своей встрече 1959 года в Кэмп-Дэвиде с Эйзенхауэром, который якобы посетовал: «Ко мне приходят военные и говорят — дайте денег на производство того или иного оружия, а то русские нас обгонят». Хрущев закивал: «У меня то же самое. Военные и ученые просят денег на новые ракеты. Мы даем. Они опять просят. Мы говорим: ведь уже дали. Они отвечают, что создадут еще более совершенные ракеты, иначе американцы обгонят».

В Варне стояла дивная весна. Солнце преломлялось в спокойных морских волнах, но в тот майский день 1962-го Хрущеву было не до отдыха. Он резко остановился на пляжной дорожке и, кивнув в сторону Турции, спросил Малиновского: «Что, если бросить ежика в штаны дяде Сэму? …[установим] на Кубе ракеты с ядерными боеголовками… если мы установим ракеты тайно, а Соединенные Штаты их обнаружат уже после того, как они приведены в боевую готовность, они дважды подумали бы, прежде чем ликвидировать наши объекты военными средствами»[677].

Он был «абсолютно уверен в том, что в отместку за поражение на Плайя-Хирон американцы предпримут вторжение на Кубу»: «…на этот счет у нас есть достоверные данные. Мы должны найти столь эффективное средство устрашения, которое удержало бы их от этого рискованного шага, ибо наших выступлений в ООН в защиту Кубы уже недостаточно. Надо в какой-то мере уравнять угрозу Кубе угрозой самим Соединенным Штатам. Логика подсказывает, что таким средством может быть только размещение наших ракет с ядерными боеголовками на Кубе»[678].

Как это часто бывало с Никитой Сергеевичем, эврика быстро превратилась в навязчивую идею. Он полагал, что нашел способ удовлетворить потребности страны: размещение на задворках Вашингтона существующего оружия — не дорогостоящих межконтинентальных баллистических ракет, а более дешевых ракет средней дальности — одновременно позволит не вылететь в трубу и повысить благосостояние советских людей, которое необходимо для скорого «построения коммунистического общества»[679].

По дороге из Болгарии он подробно обсуждал кубинскую идею с Громыко, но знающий Америку министр был осторожен, даже обескуражен. Не уверен в успехе был и Микоян. Он недавно вернулся из торгово-экономической поездки с «острова свободы». Восхищенный увиденным, он повторял: «Это настоящая революция! Совсем как наша!»[680], — но раздражать США оружием опасался.

Олег Трояновский так объяснял мотивы своего бывшего начальника: над ним «постоянно довлело опасение, как бы США и их союзники не вынудили СССР… отступить в каком-нибудь пункте земного шара. Он не без оснований считал, что ответственность за это падет на него. Не раз он