Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей - Виктор Юрьевич Апрыщенко

была широко распространена и среди литературных кругов, и землевладельческих классов, представители которых посылали своих детей учиться хорошим манерам и речам в университеты Англии для того, чтобы у тех была возможность сделать карьеру все в той же Англии. Конечно же, такие люди не могли со временем не стать англичанами.

Юм, который много внимания уделял вопросу об особенностях шотландцев, писал, что не стоит извиняться за то, кем мы являемся, и за то, что стремимся быть похожими на соседа, который хорошо говорит и пользуется при еде ножом, ставя тем самым проблему шотландскости, ее визуальных и сущностных отличий. По его мнению, разделяемому современниками, для определения шотландскости было необходимо чувство места, истоков. Так же, как чувство метрополии, космополитическое чувство, по мнению Генри Маккензи, современника Юма, обманчиво, местное, природное ощущение – истинно.

На фоне исторических текстов Дэвида Юма, то, что сделал Уильям Робертсон выглядит гораздо более исторично. Последний начинал свой текст как социальную «Историю Шотландии», но затем перешел к общей истории Европы во времена правления Карла V, первый том которой был посвящен обзору развития европейского общества от падения Римской империи до установления феодальных порядков. Еще более примечательной была его же «История Америки», в которой была сделана одна из первых попыток использовать стадиальную теорию в исследовании истории отдельного народа[795]. И, несмотря на то, что вскоре Эдуард Гиббон затмил достижения Робертсона, различия между Юмом и Робертсоном демонстрируют уровень, достигнутый шотландским просветительским историописанием.

Вторая, более инновационная форма исторических исследований, практикуемая шотландцами, включала то, что называлось «естественной» историей, или, к концу столетия, «предположительной» историей. В этом случае больше внимания уделялось тому, что было известно как «стадиальная» история – теория о том, что общество развивается в соответствии с общими этапами, включающими охоту, скотоводство, сельское хозяйство и торговлю[796]. Как и в моральной философии, критерием выделения этих периодов некоторыми шотландскими просветителями считалась степень развития «естественного права» – и А. Смит и Дж. Миллар ввели этот критерий в широкое обращение посредством своих лекций. Стадиальные теории успешно обосновывались и без концепта естественного права, примером чего являются «Опыты истории гражданского общества» Адама Фергюсона. Более того, они являлись всего лишь одним из вариантов естественной истории, исходившей из множества источников – не только шотландское, но и в целом европейское историописание знает целый ряд таких примеров. Исследователи обращают внимание и на такую специфическую черту шотландских историописательных практик, как стремление писать историю, основанную в равной степени и на политических событиях, и на чувствах. И, конечно, эти опыты не сводились лишь к экономическому детерминизму.

Соотношение «английского», «шотландского» и «британского» в просветительских концепциях является серьезным свидетельством англошотландской интеграции, поэтому для понимания просветительской традиции Шотландии особо важным представляется не противопоставлять юнионизм и национализм, отношения между которыми были гораздо более сложными, чем это порой представляется на первый взгляд. Дискурс национальности, как и концепт провинциальности, мог составлять часть юнионистской традиции, а мягкий национализм был чрезвычайно близок мягкому юнионизму в политической жизни шотландского общества. Это понимание юнионизма может, вероятно, объяснить как очень противоречивое отношение шотландцев к Англии, обострившееся в период дискуссий о заключении союза 1707 г. и в первые полстолетия после принятия договора, так и современные дискуссии о шотландской нации.

Проблема языка, на котором писали и говорили образованные шотландцы, была одним их наиболее важных вопросов эпохи Просвещения. Исходя из высокой степени англизации шотландской элиты, многие говорили даже о несамостоятельности шотландского Просвещения, используя при этом концепт английского «культурного империализма», под влияние которого будто бы попала Шотландия. Однако в реальности «быть британцем» вовсе не означало «не быть шотландцем», а англизация в некоторых случаях даже способствовала сохранению чувства «шотландскости». Лорд Кеймс, один из основоположников и лидеров раннего шотландского Просвещения, продолжал говорить, используя шотландский язык еще и в 1780-е гг., а поэты, такие как Алан Рамсей или Роберт Бернс, в равной степени использовали и шотландский, и английский языки в зависимости от ситуации и контекста.

В действительности шотландцы стали носителями английского языка и культуры, оставшись каледонцами и забывая порой о своих традиционных корнях лишь в том случае, когда «британскость» становилась более выгодна. Д. Юм, например, легко сознавался в превосходстве английской культуры, анализируя ее, признавая, что она не противоречила культуре шотландской. Такая перспектива его не пугала потому, что он осознавал выгодность ее для процветания Шотландии, а потому и в Англии, и в Шотландии шотландцы должны были чувствовать себя как дома. Такой подход многое объяснял в англо-шотландском прошлом и настоящем, а в интеллектуальном отношении способствовал распространению европейской известности произведений шотландских просветителей, написанных на английском языке.

Но парадокс в том, что, с точки зрения самих англичан, Британия – это прежде всего Англия, в то время как шотландцы не считали, что Британия – это Шотландия. Для выходцев из Шотландии визиты в Лондон в 1740–1760 гг. оканчивались порой крахом их лояльности. Джеймс Босуэлл, в частности, описал случай, свидетелем которого он стал в Ковент Гардене в 1762 г., когда толпа с улюлюканьем гналась за двумя шотландскими офицерами, одетыми в хайлендерское платье и вопила: «Нет шотландцам! Нет шотландцам! Прочь отсюда!». «Я ненавидел англичан; я желал изгнать из моей души память об Унии, и чтобы мы могли им дать еще одно сражение у Бэннокберна»[797].

Но Босуэлл, обладая двойной идентичностью, как и другие интеллектуалы, с которыми ему доводилось общаться, однажды мог написать: «Я согласен с нашей любовью к Стюартам», а в другой раз – «В душе я люблю Великого Георга, нашего короля»; сначала – «Я шотландский лэрд, и я шотландский юрист, и женат я на шотландке. И это не должно оспариваться», а потом – я «англичанин по образу мысли»[798].

Для шотландцев класса, выходцем из которого были Дэвид Юм и Джеймс Босуэлл, уния действительно предоставила значительные возможности, а для высшего класса – это еще и возможности участия в управлении, блестящие примеры которого являли такие политики как Дандас и Аргайл. Служба на гражданских должностях, в армии, на флоте, в Англии и в колониях предоставляла возможности личной реализации. И шотландцы использовали их. Государство же в их построениях предстает не как реально существующее, а как модель, андерсоновское «воображаемое сообщество», в рамках которого процветает нация. Многие интеллектуалы верили, что прошлое их страны связано с варварством и разложением. По мнению и Юма, и Робертсона, события до 1688 г. были временем «феодального мрака и анархии». Политический национализм вряд ли мог появиться там, где элиты так рассматривают свое прошлое, и в этом заслуга просветительски настроенных шотландских интеллектуалов, которые