Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

имелся и иностранец — вестфалец Елисей Бомелий. Этот выпускник Кембриджа был прожженный проходимец и авантюрист и вместе с тем человек не без способностей, особенно по части темных и грязных делишек. Его специальностью были астрология и медицина, особенно в тех их областях, которые касаются предсказаний смерти богатых родственников и составления ядов. Объездив немало стран, Бомелий в конце концов прочно, хотя и против воли, осел в Англии, — не без помощи архиепископа Лондонского, который подписал приказ о его заключении в тюрьму за колдовство. В 1570 году ему удалось вытребовать себе свободу с условием, что он немедленно покинет королевство. В то время из Лондона в Москву как раз отплывало посольство Андрея Савина; с согласия последнего вестфалец нашел себе место на борту посольского корабля. В Москве Бомелий быстро пошел в гору и спустя год, после смерти придворного медика Арнольфа Линзея, сгоревшего в московском пожаре, занял его место. Впрочем, не одни медицинские познания были причиной стремительного взлета безвестного вестфальца. Грозный тогда сильно увлекся «звездной мудростью» («яко нам здесь поведают, — укорял его Курбский, — чаровников и волхвов от далечайших стран собираешь, пытающе их о счастливых днях»), и астрологические познания Бомелия пришлись весьма кстати. Он вполне понял характер Грозного: составленные им гороскопы сулили царю всевозможные беды, но также и открывали пути ко спасению. Что касается его способностей врачевателя, то царь, кажется, чаще поручал ему заботу о здоровье других, нежели о своем собственном: по приказанию Грозного вестфалец готовил яды для отравления опальных вельмож и некоторых из них отравил собственноручно. Русские ненавидели Бомелия, считали его еретиком и колдуном («лютым волхвом») и обвиняли во всевозможных преступлениях, в том числе и в наведении «порчи» на царя.

В нравственном отношении «двор» Ивана представлял собой самое удручающее зрелище. Истребив боярское своевольство, Грозный вместе с ним уничтожил в русской аристократии и чувства личного достоинства и независимости, веками культивируемые в этом классе, — его ценнейший вклад в культуру древнерусского общества, быть может, то единственное, что морально оправдывало его существование. С другой стороны, внезапное возвышение худородных людей отнюдь не сопровождалось появлением среди них хотя бы сословной чести; их торжество выражалось в пробуждении худшего вида гордыни — отвратительной спеси вчерашнего холопа. Прыгнув из грязи в князи, они забывали как следует вычистить сапоги. Вот до чего могло доходить самоуничижение потомков боярских родов и заносчивость опричных выскочек. Один из влиятельнейших членов «дворовой» думы, дворянин Роман Алферьев-Нащокин, не увидел для себя никакого затруднения в том, чтобы затеять местнический спор с казначеем, князем Мосальским. Напрасно последний ссылался на разрядные книги; Алферьев (кстати, занявший после казни Висковатого место «канцлера»), встав в позу торжествующего невежества, гордо заявил: «Яз грамот не прочитаю, потому что яз грамоте не умею». А в челобитной царю этот опричник, приученный свысока взирать на земщину, простодушно выразил свое недоумение по поводу притязаний казначея: «Я, холоп твой, не ведаю, почему Мосальские князи и хто они». И что же? Мосальский, прикусив свой боярский язык, уступил, причем смиренно заявил, что «своего родства Мосальских князей не помнит», что «Роман — человек великий, а я человек молодой» и что «счету он с Романом не держит никоторова». Решил, видно, молодой князюшка, что терпеть час, а жить век, и, быть может, не ошибся.

***

Вскоре после победы при Молодях была поставлена дипломатическая точка в переговорах с ханом по поводу Астрахани и Казани. По возвращении в Крым Девлет-Гирей еще пытался продолжить переговоры, писал царю, что ходил к Москве единственно для заключения мира, а ушел назад из-за того, что утомились кони, и просил отдать ему хотя бы одну Астрахань: «Тем спасешь меня от греха, ибо, по нашим законам, не можем оставить царств мусульманских в руках у неверных». Иван иронически извинился, что доселе, как мог, тешил своего брата Девлет-Гирея, да, видно, ничем не утешил, но ответствовал весьма неутешительно: «Ныне видим против себя одну саблю, Крым; а если отдадим хану завоеванное нами, то Казань будет вторая сабля, Астрахань третья, ногаи четвертая». Переговоры свелись к обсуждению условий размена и выкупа пленных.

Победа на юге позволила царю вновь сосредоточиться на ливонских делах. В начале зимы 1572 года Иван с войском вторгся в Эстонию, чтобы наказать шведского короля, который так и не прислал своих послов. Вместе с царем московские полки возглавляли касимовский хан Саин-Булат и король ливонский Магнус (последний, впрочем, был доставлен к царю насильно и находился скорее на положении пленника, нежели воеводы). Ливонские дворяне беззаботно праздновали святки в своих замках и не ожидали нападения. Веселые пиры повсюду заканчивались пожарами и похоронным звоном: московская рать по приказанию Грозного не щадила никого и ничего. Сопротивления не было до самой Пайды (Вейсенштейна), где заперлись полсотни шведских солдат. Гарнизон при поддержке жителей оказал упорное сопротивление всему огромному царскому войску. Дело дошло до того, что решающий приступ 1 января 1573 года пришлось возглавить самому Малюте Скуратову. Увлекаемые им, русские ратники овладели крепостной стеной и ворвались в город, но Малюта не увидел победы: он был сражен в числе первых храбрецов, взобравшихся на стену.

Передают, что в отместку за его гибель Иван отправил на костер всех пленных шведов и немцев. Тело Малюты царь отправил для погребения в Иосифо-Волоцкий монастырь, где находился фамильный склеп Скуратовых-Бельских. Царский вклад «по холопе по своем по Григорье по Малюте Лукьяновиче Скуратове» был необыкновенно щедр — больше, нежели Иван давал по собственным дочерям, брату и трем женам. Вдова Малюты получила пожизненную пенсию, равную окладу служилого человека довольно высокого ранга — единственный случай в XVI веке! — и вся его многочисленная родня пользовалась неизменным уважением и доверием царя. Мы вряд ли ошибемся, сказав, что Иван любил этого человека и, как видно на примере брака с Марфой Собакиной, доверял ему больше, чем себе. Но чем заслужил Малюта такое расположение Грозного, какие отношения связывали их — эти вопросы остаются неразрешимой загадкой ввиду почти невероятной скудости материалов о жизни главного опричного «паразита и маньяка».

Удрученный смертью любимца, Иван остановил дальнейшее наступление и возвратился в Новгород. Московские послы повезли в Стокгольм новое ругательное письмо царя. «Скажи, чей сын отец твой? — спрашивал Грозный. — Как звали вашего деда? Пришли нам свою родословную; уличи нас в заблуждении: ибо мы доселе уверены, что вы крестьянского племени. О каких древних королях шведских ты писал к нам в своей грамоте? Был у вас один король Магнус, и то самозванец: ибо ему надлежало бы именоваться князем…».

Ответом на это письмо стало поражение при Лоде, которое шведы нанесли Саин-Булату, возглавившему московское войско после