Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

получила письмо, что транспорт готов и что его торопят выступать на фронт. Вслед за тем пришла телеграмма: «Приезжай скорее!» И вот я снова в дороге!.. Через день после моего приезда в Тифлис транспорт стал грузиться на поезд, чтобы ехать в Урмию.

Приехали мы опять в Джульфу, выгрузились и, не заходя в Хой, пошли через Дильман в Урмию. К вечеру первого же дня мы приехали в большое сирийское селение Дильман. Мы въехали в широкую улицу и уже хотели остановиться на ночлег, как услышали душераздирающий женский вой. В буквальном смысле вой! Несколько женщин выли и причитали на разные голоса настолько ужасно, что муж послал солдата узнать, в чем дело. Солдат вернулся и рассказал, что плачут женщины по их мужьям. Они должны выть и будут выть всю ночь, пока убитых не схоронят! А похороны будут завтра утром. В прошлую ночь шайка разбойников напала на село, и в перестрелке несколько молодых айсоров[50] были убиты.

– Ну их! Пускай воют, раз это полагается! Но я не хочу слушать это вытье! Поедем ночевать за селение. Авось на нас не нападут разбойники…

Было еще светло, и мы решили осмотреть стариннейшую сирийскую церковь. С нами пошел и доктор Евсеев. Когда мы подошли к церковной ограде, то увидели идущих к ней же и плачущих женщин. Мы остановились, чтобы пропустить их. Одну молодую женщину вели под руки. Все женщины были в широких длинных ситцевых юбках; поверх их кофты; на головах – платки. Женщины плакали и причитали, но не так громко, как дома. Огромное церковное имение было обнесено высокой глиняной стеной. Недалеко от ворот стояла церковь. Здание ее было длинное и низкое. Вокруг него шла широкая каменная дорожка, обсаженная сиренью и жасмином. Сама церковь обсажена и полупокрыта вьющимися розами. В глубине сада виднелось еще другое здание, двухэтажное. К нему от церкви вела такая же каменная дорожка. Это был дом епископа. Имение занимало много десятков десятин. Был чудный теплый вечер. Однако сознание, что в нескольких шагах от нас лежали убитые молодые люди, отравляло настроение. Мы вошли в церковь. Там была полная тишина. Посреди церкви стояли окруженные свечами гробы. Все женщины стояли на коленях и молились, хотя никакой службы не было. Я подошла к одному из гробов и заглянула в него. В нем лежал молодой айсор в белой холщовой рубашке, расшитой цветными нитками на манер малороссийских. У запястья рукав собран и вышит. Руки сложены на груди. И руки, и вся рубашка забрызганы кровью. У айсоров хоронят в той одежде, в которой застигла смерть. В церкви стало совсем уже темно, и мы вышли из нее. Вслед за нами вышли и женщины, а церковь заперли на ночь. Утром мы проснулись опять от плача и причитаний. Было еще совсем темно. Но женщины уже шли в церковь, и вскоре начался печальный похоронный звон. Все санитары проснулись, и муж приказал запрягать и ехать дальше.

Весь этот день был какой-то мрачный и печальный. Точно мы уходили в какую-то неведомую даль навсегда, и ветер плакал, прощаясь с нами…

Для обеда транспорт остановился за персидской деревней. Лошадей не распрягали; только освободили подпруги и дали корм. Солнце. Тепло, но ветрено. Я вышла из двуколки и села на стул. Муж ушел к команде. Я чувствовала, что что-то мне мешает, что-то нагоняет тоску… Точно кто-то тупым ножом водит по стеклу… Но я не могла понять, что именно угнетает меня… Да ведь это собака воет!

– Где она, Гайдамакин!.. Чья это воет собака?..

– Да кто ее знает, чья она? Привязалась к нам, проклятая! Давал ей есть – не ест, а залезла под двуколку и воет… Стали ее гнать, но она отбежит немного, сядет и опять воет! Команда вот даже обедать не может! Все говорят, что это не к добру… Застрелить бы ее! Да персюки кругом шляются… Еще подстрелишь кого…

Пришел муж.

– Ваня, ты слышишь вой собаки?

– Не только слышу, но и видел ее сам. Черт ее знает что с ней?! Может быть, заболела бешенством? Это бывает! Пока окончательно не взбесится – воет! Чувствует близкую свою гибель… Нужно уезжать отсюда, – сказал он и пошел к солдатам…

Через несколько минут мы уже ехали. К вечеру похолодало, и пошел снег.

– Ну! Все беды на нас сыпятся! То выли женщины. То выла собака… А теперь снег… И мы засветло до Урмии не доедем. Вот какая грязь уже на дороге!..

Так до Урмии мы и не доехали в этот день. В десяти верстах от нее заночевали в поле. Шел такой густой снег, что стало совершенно темно. Мы съехали немного с дороги, распрягли лошадей, укрыли их попонами, дали корму. Солдаты нарубили свежих ивовых веток и развели костры, проклиная теплый южный край. Попили чаю, закусили, и я легла в мою двуколку. А мужу постлали прямо на снег, около двуколки. Он спал не раздеваясь. Только снял сапоги, а на голове папаха. Ему стлали сначала медвежью шкуру, потом на нее тюфяк из овечьей шерсти и одеяло из верблюжьей шерсти. Если была плохая погода, то сверху еще накрывали буркой.

На следующее утро, когда солдаты встали и зажгли костры, я выглянула из двуколки и увидела, что муж был совершенно занесен снегом! Даже головы не было видно! Странно, но у меня мелькнула мысль – «точно насыпь над могилой»!

В эту последнюю перед Урмией ночь все спали плохо! Опять выла собака и мешала спать…

– Эй! Дневальный! – крикнул муж. – Разбуди кого-нибудь и пошли, чтобы прогнали собаку! – Потом я услышала, как муж разговаривал с кем-то: – Это наша собака воет? – спрашивал он.

– Нет! Наша дома!

– Так пристрелите ее, черт ее побери!..

– Да ничего не видно! Мы ходили, искали ее… – Потом солдат ушел, и все стихло. Я заснула. Проснулась опять оттого, что собака выла жалобно и совсем близко от нас… Ваня тоже проснулся и сразу крикнул дневальному, чтобы застрелил ее. Все кругом заговорили, зашевелились. Скоро показались огоньки костров, хотя еще была темная ночь. Около нашей двуколки тоже запылал костер. Гайдамакин поставил чайник греть воду для чая. Потом Гайдамакин просунул ко мне чашку горячего чаю.

– Стряхни с барина снег, – сказала я и выглянула из двуколки. Муж уже сидел на постели и пил чай. Как только рассвело, стали запрягать, и транспорт снова пошел вперед к новому месту своей службы и работы… Воющей собаки утром никто так и не видел. А когда взошло солнце, то все мрачное и неприятное