Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

над лифчиком и панталонами. Потом они расспрашивали меня, кто я – «ханум»[46] или «кызы»[47]. Я объяснила, что я ханум и что муж мой доктор, и они поняли меня. Я стала опять прощаться с ними. Думаю, довольно шуток, пойду домой! Но не тут-то было! Только я хотела перешагнуть через порог, одна из женщин схватила меня за руку и насильно усадила опять на подушку, а старшая из женщин что-то сказала молодой, и та быстро убежала из комнаты. «Вероятно за веревками, чтобы меня связать», – подумала я… Но девушка вернулась с большим подносом, на котором лежали сушеные фрукты и сладости, чтобы я взяла с собой домой. Я молчала, но зато все остальные громко разговаривали, размахивали руками и все время показывали на меня. Я снова решительно встала, чтобы идти к дверям, но они опять стали рассматривать мою одежду. Когда все было рассмотрено, одна из них, та самая, которая захватила меня в плен, стала показывать, как они одеты. Она подняла кофточку, а под ней не было ничего! Даже рубашки! Так же прямо на тело надеты шаровары да чувяки на босу ногу! Я стала пробираться к дверям. Но та же молодая женщина взяла меня за руку и повела через сени к лестнице. По ней мы поднялись на крышу. Перед нами за домом расстилался большой сад. Сад этот и вся земля дальше были обнесены высокой глиняной стеной. Вдали виднелись ворота для скота и телег. Я с тоской смотрела туда, где была площадь и мой Ваня, но ничего не могла разобрать, всюду только плоские крыши и голые деревья садов.

– Летом здесь хорошо, ты приходи к нам, – сказала женщина.

Точно я к ним пришла сама, а не была затащена силой! Потом мы спустились с крыши и вышли во дворик, где были все женщины и дети… Прощаюсь, смело иду к воротам, которые заперты. Только теперь я заметила, что по обе стороны ворот, около самой стены, стоят уборные, конечно, без дверей. Но внутри чисто! Стоят медные с длинными носками кувшины. Тут же протекает ручей-арык… Я беру толстый брус на воротах и начинаю его поднимать. Но смуглая рука молодой персиянки ложится на мою руку и крепко ее сжимает, так, что я не могу больше открыть задвижку. Она смотрит некоторое время в мои глаза своими черными блестящими глазами, как бы любуясь моим страхом перед ней. И вдруг начала хохотать!.. Потом сняла мою руку с бруса, сама открыла калитку и, прежде чем выпустить меня на улицу, высунула голову, посмотрела в обе стороны. Потом пожала мою руку и отпустила меня наконец на свободу!.. Только я перешагнула через порог калитки, как она захлопнулась, а когда я отошла на некоторое расстояние, то уже не могла бы сказать с уверенностью, из которой калитки я вышла. Не знаю, наблюдали ли за мной или нет, но ноги мои сами, по собственной воле, так быстро бежали, что я не успела и дух перевести, как была уже на площади около нашего лагеря! Муж заметил меня и шел навстречу.

– Где ты была столько времени? Я послал искать тебя. И сам ходил по улицам, спрашивал встречных солдат, но никто тебя не видел. – Оказывается, он проходил два раза мимо калитки, за дверями которой я была в «гостях-плену»… – Никакие силы не могли бы тебя найти! Разве только с обыском идти в каждый дом. Да и то они могли так тебя спрятать, что мимо бы ходили, но тебя бы не нашли. Не забывай, что это Азия!

Значит, я счастливо отделалась от гостеприимных хозяев! Но после этого уж никуда ни шагу с площади одна не ходила. Так прошли три недели полного безделия. Санитары держатся как-то странно. Встретишь кого-нибудь из них подальше от транспорта и спросишь – куда идете, сейчас же его глаза забегают по-воровски:

– Да так что прачку искал!.. – Или еще что-нибудь в этом роде…

Сегодня мужа вызвали к главному врачу Жуковскому. Вернулся он оттуда как-то особенно раздраженным.

– Чем больше я приглядываюсь к людям, тем больше убеждаюсь, что все они, без исключения, сволочь…

– Что ты, Ваня! Почему ты так думаешь?

– Вот сейчас главный врач позвал врачей санитарных транспортов для обсуждения, кому из нас ехать в Урмию, чтобы сменить стоящий там транспорт. И что же? Все, конечно, кроме меня, стали жаловаться, что устали и не хотят ехать в эту дыру. У одного скоро должна родить жена; у другого – уже родила; третий – сам нервный и нуждается в продолжительном отдыхе, и так далее. Пошли счеты между собой. До того договорились, что стали считать, чей транспорт больше прошел верст. Раненых-то они вывезли кто тысячу, а кто и того меньше! А главный врач – деликатный полячек. Сидит, слушает и мило улыбается да изредка вставляет: «Коллеги, вы уж как-нибудь между собой поладьте!» Они все там друзья и приятели! Называют друг друга по имени и отчеству. Два года сидят на одном месте, играют в карты, выпивают… Как не быть друзьями! А я для них чужой… Вот, скажу я тебе, когда я вышел от главного-то врача, то ясно убедился, что я действительно чужой всем! Где бы я ни был, с кем бы я ни встречался, всегда чувствую, что я неподходящий, чужой! Сколько людей я за это время встречал. И, кажется, все ничего, по-хорошему… выпиваем, закусываем, тосты говорим. Но как только разойдемся, уже навсегда сразу забыли друг друга! Вернее, они все меня забывают очень быстро. Чужой! Помнишь студенческие годы? Сколько народу приходило ко мне: то за книгами, то костюм взять на время, то сапоги… Старые продрались, а новых купить не на что. Все приходили и брали, кому что нужно. Я уж не говорю и не помню, сколько я давал денег малыми суммами! А тогда, в восьмом году, когда готовился побег политических из тюрьмы. Ко мне же пришли и взяли несколько костюмов и деньги! А как кончили – уехали, и никто никогда ни одного письма мне не написал! Даже Петька Юзбашев, с которым я учился в гимназии и кончили вместе, а потом вместе все годы провели в университете! Ведь я за него держал несколько государственных экзаменов. И уж он-то, казалось бы, мой друг! А вот только разъехались, точно никогда и не знал он меня! Ни разу мне не писал, ни одного раза не зашел. А ведь он тоже бакинец и бывает в Баку. Да почему я это все рассказываю тебе?