Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

и сям, средь цветов, улыбающихся шаловливо,

Стали пчелы роиться, страстным своим жужжаньем

     вознося славословья другу весны — Камадэве.

И в один из таких весенних дней пышноцветных

     молодая царица по имени Тишьяракша{178}

Увидала Куналу-царевича, в уединенье

     размышлявшего над наставленьем святого старца.

И представ перед дивносложённым, широкоплечим,

     длинноглазым красавцем, сиявшим яркой луною,

Молодая мачеха — с сердцем, полным нектара

     разгоревшейся страсти — царевичу так сказала:

«О царевич! Подобен ты новому воплощенью

     бестелесного бога{179}, чьи стрелы — цветы огневые!

Красота твоих глаз — драгоценней всего! Чью стойкость

     не похитит блеск этой прелести необычайной?

Как узрела я облик твой дивный, чарующий взоры,

     и твои глаза прекрасные, юный царевич,

Сразу сердце мое со всех сторон запылало,

     будто дерево в жарком огне лесного пожара!»

Так сказав, отбросила стыд молодая царица

     и со страстною силой его обвила руками,

А ее украшенья откликнулись звоном дрожащим,

     будто грешницу остеречь, удержать пытались.

«Хоть она только мачеха мне, но сердечной, доброй,

     как родная мать, бывала всегда со мною!» —

Так подумал Кунала, не чувствуя подозрений,

     и к ее ногам склонился в низком поклоне.

Но ведь если женщину страсть опьянит, если сердце

     в ней покой потеряло, сраженное богом желаний,

То такую, как бурные волны, ничем не удержишь —

     все равно, ослепленная, в бездну она стремится.

Чистота поведенья, достойная царской супруги,

     отступила пред этим бесстыдством и безрассудством

И в минуту паденья ее в греховную бездну

     прочь бежала, как будто боясь запятнаться позором.

«Мил ты мне, о царевич! — ему Тишьяракша сказала. —

     И не мать я тебе, а сверстница и подруга!

Дивно тело мое, достойно твоих объятий,

     пусть оно испытает с тобой наслажденье и счастье!

Да, конечно, знаю: неслыханное бесстыдство,

     если женщина так сама себя предлагает,

Но как быть, милосердный, если давно всем сердцем

     от желанья томлюсь я с тобою соединиться?

Если нет на груди, чьей красой любуются бусы,

     если нет на бедрах, охваченных поясом пестрым,

Ни следа от ногтей любовника, то не вправе

     ни одна из цветущих красавиц счастливой зваться.

В этом мире, о мой царевич, сердца всех женщин

     преисполнены втайне безумного любопытства:

Не устанут они обращаться все к новым желаньям,

     а их взоры жадно все к новой красе стремятся!»

Так она говорила, дрожа всем прекрасным телом,

     тяжело воздыхая сквозь нежные губы-лианы,

Не заметив, что тилака{180} смыта горячим потом,

     целиком подчинясь приказаниям Камадэвы.

А меж тем, услыхав ее дерзкие, мерзкие речи,

     что вонзались в уши, как раскаленные иглы,

Глядя в землю, поник царевич, словно пытаясь

     прочь прогнать этот грех, стоявший перед глазами.

Головою склонясь, как объятый стыдом и печалью

     незапятнанный лотос, не в силах был юноша глянуть

На ее лицо, что весенней луной казалось,

     а теперь грехом запятналось и загрязнилось.

Его серьги, игравшие блеском камней драгоценных,

     задрожали в страхе пред столь ужасным пороком,

И казалось: их яркий огонь вошел в его уши,

     чтоб очистить их от услышанных слов греховных.

Чтоб не слушать больше, к ушам он прижал ладони,

     а потом, блеснув красотою зубов жемчужных,

Произнес слова, что мгновенно, как волны Ганги,

     могут скверну любую смыть и с души, и с тела:

«Мать, одумайся! Так говорить тебе не пристало!

     Следуй верным путем, прекрати, прерви эти речи!

Возроди поскорей свою гибнущую добродетель,

     что сама ты сейчас по небрежности поколебала.

Страсть к чужому добру, легкомыслие, высокомерье,

     грех рождающая устремленность к земным предметам —

Вот врата, раскрытые настежь в минуту смерти,

     что ведут человека навстречу адским мученьям.

Для чего богатства тому, кто забыл про щедрость,

     для чего святые слова воспылавшему злобой?

Для чего красота отказавшимся от благочестья,

     да и знатность к чему погубившим свою добродетель?

Отвратись же, о мать, от непрочности этого мира!

     Сбереги свою славу, сиявшую, как полнолунье!

Возвратись к своему добродетельному поведенью,

     сохрани чистоту и честь почтенного рода.

Изгони даже мысль о грехе! Ибо грешников жалких

     по дороге в тот мир ожидают ужасные муки:

Будут слышать они безутешные вопли умерших —

     бесконечно терзаемых адским огнем ревущим!»

Хоть и слышала строгие эти слова царица,

     не смогла одолеть она демона жгучей страсти —

Ведь к упавшему в темный колодец — во мрак ослепленья,

     не проникнет солнечный луч наставленья благого.

И с умом помраченным, с плотью, горящей от страсти,

     истомленная богом любви, терзающим душу,

Молодая царица, прерывисто, жарко вздыхая,

     как воровка, негромко, бессвязно пролепетала:

«Ты читаешь мне справедливые наставленья,

     но, сраженная богом любви, ничего не слышу,

Никакими словами могучий огонь не потушишь —

     пламя страсти с его обжигающими языками!

Даже в щедрой стране, где журчат прохладные воды,

     можно встретить бесплодные, выжженные пустыни.

Даже солнечным утром для тех, кто измучен страстью,

     край земли как будто затянут густою тьмою.

Ты, всегда милосердный, не хочешь следовать долгу —

     ты страдалицу-женщину поддержать не хочешь,

Но не грех ли подобное неисполненье дхармы{181},

     о которой так строго твердят мудрецы святые?

Для холодных, благоразумных твердая дхарма —

     это правило жизни, что служит на благо их душам.

Но возможно ли даже помыслить, что средство найдется

     удержать того, кто пылает, объятый страстью?

Я впервые впадаю в грех! Посмотри: я гибну.

     Так яви состраданье — меня поддержи в несчастье!

Словно лунной прохладою,