Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

Когда наш пароходик пришел к пристани в Даналу и мы вышли на берег, жара там оказалась еще сильнее, чем в Урмии, хотя время шло уже к вечеру… Мы сразу же пошли к ждавшему нас составу поезда, половина которого состояла из санитарных вагонов с красным крестом. Другая половина предназначалась для пассажиров. Даже здесь, в глуши и в стороне от городов, на станции было много народа, ожидавшего отхода поезда. А в вагонах уже все места были заняты. На полках лежали чемоданы, постельные свертки, корзинки с едой. Нам пришлось положить наши вещи куда попало и ждать, когда придет кондуктор и разберет наши права на места…

Поезд отошел от станции, но никто не приходил к своим вещам. Не видно было и кондуктора. Мы стояли, не имея места, куда могли бы сесть. В соседнем отделении группа мужчин и женщин играли уже в карты. В другом отделении пили вино и пели песни… Полковник Жигулин не выдержал, сбросил чьи-то вещи с верхней полки и сказал мне:

– Полезайте, сестра, наверх и ложитесь. Я найду себе место внизу…

Однако эти его поиски места сразу вызвали в вагоне целый скандал! Пассажиры стали отпускать оскорбительные словечки по адресу офицеров:

– Пользуются своим правом сильного, да еще вооруженные! – говорил один с наглым видом. – Война! Война! А может быть, я и сам военный?!

– Ах так?! Тогда почему вы не в форме? Дезертировали? – сказал Жигулин.

Я позвала полковника Жигулина и попросила его прекратить ссору.

– Если они хотят, я лучше слезу и уступлю им место. А то еще и до драки дойдет!..

– Ну, нет! Это все ведь спекулянты. Они знают, что я пристрелю каждого при первой же попытке напасть на меня!..

Мало-помалу все в вагоне успокоилось и затихло. Я заснула. Но долго еще слышала сквозь сон, как полковник Жигулин кому-то говорил и угрожал:

– Революционеры! Разрушители и грабители Родины! Я вижу вас всех насквозь. Вижу ваше неуважение к армии и к офицерству!

Я невольно открыла глаза и увидела, что он стоял, прислонившись спиной к перегородке, и держал в руке револьвер. А сидевшие пассажиры выглядели арестованными… Я посмотрела на часы. Было уже три часа ночи, но никто в вагоне не спал, кроме меня… Я окликнула его. Он быстро обернулся и сказал:

– Спите, спите, сестра! Я вас охраняю!..

Потом оказалось, что он выходил на каждой станции, заходил в буфет и выпивал. Должно быть, выпил немало лишнего… Долго я его уговаривала, чтобы он лег спать. Но он упорно стоял на своем:

– Я, Тина Дмитриевна, солдат и воин, а моя страна в опасности! Я не имею права лечь спать, когда, вон, сидят разрушители! – он показал рукой, в которой был револьвер, на соседнее отделение…

Я опять заснула. Но пассажиры, которые раньше нас захватили лучшие места, просидели со своими дамами без сна всю ночь, очевидно, побаиваясь решительного вида Жигулина…

Поезд пришел в Тифлис под вечер. До отхода бакинского поезда оставалось еще полтора часа, но я решила сидеть на станции, никуда не ездить и никого не видеть. Вещи сдала носильщику, а сама стала искать место поспокойнее… Когда я прохаживалась по перрону, меня кто-то окликнул по имени. На скамейке сидели, как два нежных голубка, Курдюковы. Мы поздоровались. Но встреча меня не обрадовала. Я боялась, что они станут расспрашивать меня о смерти мужа… Они усадили меня с собой и спросили, откуда я взялась на Тифлисском вокзале.

– Откуда вы едете, такая черная?

– Из Урмии. Работала на позиции, в горах Турции, почти три месяца. Там не только кожа на лице чернеет, а даже лист на деревьях давно почернел и опал…

– Тина Дмитриевна! Я не буду говорить вам ни о сожалении, ни о сочувствии. Я давно думал, что Иван Семенович кончит так, как он и кончил… Что-то в нем было странное! Не от мира сего был он… Богатый, избалованный жизнью, он никогда не мог ни подделаться, ни приспособиться ко времени и обстоятельствам… Это-то и толкнуло его искать забвения своей неприспособленности к жизни в вине… Как и многих других, оно его и погубило…

– А вы разве, Леонид Николаевич, не с полком?

– Нет, я состою главным врачом в одном из стоящих здесь госпиталей.

– Ждете кого-нибудь? Где ваш сын?

– Нет, мы никого не ждем, а приходим сюда каждый вечер и наблюдаем, как публика уезжает и приезжает. Здесь встречи, проводы, плач и смех – все перемешалось… Сами мы никуда не собираемся и никого не ждем. Только наблюдаем… Наш Ганя женился и устроился у воинского начальника на распределительном пункте в Навтлуге.

– Слышали, вероятно, как много убитых у кабардинцев?

– Да! Мы все новости получаем из первых рук, – сказала Курдюкова.

Вот им и война не в тягость, подумала я… Подошел носильщик и сказал, что поезд подан. Я попрощалась с Курдюковыми и пошла в вагон…

Дорога была особенно скучной. В Баку, на станции, никто меня не встретил; точно в чужой город впервые приехала… Чувства, что приехала к себе домой, не было совершенно… На мой звонок дверь открыла бывшая моя горничная. И сразу расплакалась… Потом выбежали дети и радостно стали меня целовать. Но, видя мои слезы, притихли.

– Кто бы подумал, что вы, барыня, вернетесь вдовой! – сказала Даша, утирая глаза передником… – Как только Нина Ивановна получила письмо, что вы приезжаете, я сейчас же приготовила вам спальню в белой комнате. Вашу спальню Нина Ивановна взяли себе…

Мы поднялись. Я вошла и села на первый попавшийся стул в бывшей моей гостиной. Так больно сердце бьется… Ничего нет прежнего… Все чужое… И все так полно воспоминаний… Я плачу и не могу остановиться. Надя и Таня обнимают меня, говорят ласковые слова:

– Тетичка, ты плачешь по дяде Ване!.. Мы любим тебя. Не плачь, – а сами тоже плачут вместе со мной…

Мы перешли в комнату, приготовленную мне Дашей. Мне теперь все равно, где ни жить…

Дети весь вечер расспрашивали меня о дяде Ване, сами того не подозревая, какое страдание причиняют мне своими расспросами. Нины не было дома. Мы обедали одни. После обеда маленькие две девочки сейчас же пошли спать. Мара просила меня перекрестить ее много-много раз… В бывшей моей столовой была теперь детская, а рядом, в белой комнате, моя спальня. Хотя и за это спасибо. Я рада, что дети близко от меня…

Утром Надя говорит:

– Как хорошо было спать, тетичка! Проснусь, посмотрю, дверь в твою комнату открыта! Значит, правда ты