Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

Через несколько минут привезли больных. Мы их приняли; я взяла двух: Сергея Морозова и Ивана Темникова. Оба страшно слабые и у обоих высокая температура. Пришел доктор, осмотрел их, но только безнадежно махнул рукой:

– Зачем зря мучают перевозкой?! Вот у этого, Темникова, перитонит! Он безнадежный… Морозов, может быть, и выживет как-нибудь, хотя и у него по всему телу нарывы, как результат плохого ухода…

И действительно, Темников лежал с открытыми глазами, ни на что не реагировал. Через несколько часов началась агония, и он ночью умер. Морозов был – кожа да кости… Не мог ни говорить, ни пошевелить рукой или ногой… Только глаза были живые… У него, кроме нарывов, все тело еще было в пролежнях. Рот тоже весь заполнило желтой, вонючей и липкой, как смола, гадостью… Много недель я возилась с ним. Через каждые три-четыре дня ему вскрывали его нарывы с горячим густым гноем. Некоторые из них после двух-трех дней опять вздувались, и их приходилось снова вскрывать… Весь он был обложен ватой и подушками. Когда нужно было его брать на перевязку, то санитары боялись до него дотронуться – всюду кровь, гной и мокрая вата… Температура не падала. Доктор каждое утро, увидев меня, первым делом спрашивает:

– Ну, как Морозов? Жив еще? – Доктор был почти уверен услышать отрицательный ответ…

Но Морозов выжил! Температура медленно стала падать. Раны стали подживать. Новые нарывы больше не появлялись. Рот стал очищаться… И наконец больной стал произносить отдельные слова. Вначале неясно, едва слышно. Потом громче. В конце концов молодой организм победил-таки болезнь! Температура опустилась до нормальной; появился аппетит; раны затягивались; рот очистился… Как-то пришли сестры из других палат, и мы его подняли, поставили на ноги и хотели поучить ходить. Но он страшно испугался и попросил положить его обратно на кровать.

– Страшно мне! Упаду!.. – сказал он. Но прошло еще несколько дней, и Морозов сам уже попросил меня поднять его и поучить ходить. После этого силы стали быстро возвращаться к нему… Он вспомнил, что у него есть дом и родители…

– Сестра, ведь я чуть не целый год не писал домой! Пошлите, пожалуйста, телеграмму, что я жив!..

Он оказался из богатой купеческой семьи, которая уже оплакивала его, как умершего, не получая от него никаких известий. Мы послали телеграмму в Саратов, где жили его родные, и скоро получили ответ: «Выезжаю к тебе, твоя мать». Все в госпитале были рады за Морозова. Мать приехала и увезла его домой…

* * *

Все несложные операции делали в госпитале свои врачи. Но раз или два в неделю приезжал к нам в госпиталь из больницы «Совета съезда нефтепромышленников» доктор Окиншевич – знаменитый хирург и делал особо сложные операции. Мне пришлось несколько раз быть на этих операциях. Вот тогда-то я увидела и поняла из объяснений докторов, сколько вреда причиняют поспешные перевязки на фронте! Правда, когда идет бой и раненых везут сотнями и даже тысячами и требуют скорее отправлять их дальше в тыл, чтобы очистить место следующим… сколько неправильных сращений и всяческих осложнений на этой почве! По году раненые валяются по госпиталям! В одном полежит несколько месяцев. Поковыряют, поковыряют, надоест возиться с незаживающей раной – его отсылают дальше, в другой госпиталь.

На прошлой неделе доктор Окиншевич делал операцию головы. И мне пришлось держать эту голову. Солдат был ранен в лобную кость. Хотя рана была тяжелая и опасная, но и солдат оказался не из слабых: выжил, и рана (выше глаза) зажила. Но у него появились сильные головные боли. Никакие лекарства не помогали. И вот его тоже прислали к нам в госпиталь на исследование. Консилиум врачей решил попробовать сделать операцию и посмотреть, не надавливает ли какая-нибудь неправильно сросшаяся кость на нерв или на мозг. В день операции солдат сам пришел в операционную, лег на стол. Я его накрыла простыней, надела маску, а один из врачей стал капать хлороформ. Когда больной заснул, доктор Окиншевич приступил к операции. Там, где была рана, кость сильно вдавлена – образовалась ямка; кожа сморщена, в рубцах… Доктор сделал разрез кожи и приподнял ее. Между неровными зигзагами раздробленной кости (как в засуху потрескавшаяся земля) образовался красный хрящевидный нарост, который скрепил кости, а центр глубоко вдавлен воронкой. Доктор, очень осторожно стуча молоточком по долоту, стал пробивать еще не совсем затвердевшее соединяющее вещество, а потом приподнял кость: с внутренней стороны ее наросло такое же серо-красное вещество, которое упиралось прямо в мозг. Эта операция продолжалась больше часу. Несколько раз еще надевали маску на больного и снова давали хлороформ. Каждый раз больной шумно начинал дышать и снова засыпал. Но пары хлороформа доходили до моего носа, и я начинала засыпать тоже… Тогда доктор, державший пульс больного, толкал меня и, нагнувшись ко мне, говорил: «Сестра! Сестра! Не спите, скоро операция кончится». Я поднимала голову и старалась открыть глаза шире… Доктор Окиншевич выпрямил черепную кость, сшил ее в нескольких местах, натянул кожу, наложил швы, положил марлю, вату, а другой доктор забинтовал. Больного увезли в палату и разбудили…

Через несколько дней доктор Окиншевич делал операцию больному из моей палаты. У него воспаление нерва ноги. Больной с трудом пришел в операционную, лег на стол и сказал:

– Хоть отрежьте ногу, но я больше не могу терпеть этой боли…

Когда все было готово к операции, доктор сделал разрез выше колена с обратной стороны ноги, в совершенно здоровом месте. Разрез был вершка два длины и вершка полтора глубины. Из глубины этого разреза доктор вынул тонкий шнурочек, на котором были какие-то кусочки, как на струне у шерстобитов, когда они бьют шерсть для валенок или пряжу для тканья сукна. С обоих концов этого шнурка, там, где уже начинался чистый нерв, доктор туго перевязал его шелковой ниткой, а рану зашил. Через несколько дней больной уже вставал и пробовал ходить, не чувствуя никакой боли в ноге…

Когда же это я начала работу в госпитале?! Как будто только вчера или, самое позднее, неделю тому назад!..

Сегодня прихожу домой, а Надя спрашивает:

– Тетичка, нынче у нас не будет елки? Мама говорит, что не будет… Потому что все стало страшно дорого, да и ничего достать нельзя. Но Даша говорит, что у нас есть еще много старых игрушек и украшений для елки. Только бы купить елочку…

– Хорошо, купим! Купим! До Рождества еще далеко!

Дети смотрят на меня расширенными