Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

class="p1">Тут ввели Эдмона. Несчастный бросился в объятия к своему другу. Их грубо растащили. — Вы люди или тигры? — слабым голосом промолвил Годэ. — Господа! Вы не даете обняться двум несчастным, которые обречены на смерть!.. Вы недостойны слушать меня, — с этого мгновения мои уста навеки замкнулись.

На допросе Эдмон признал себя виновным в убийствах; он уверял, будто все убиты его рукой, доказывая, что его друг, человек хладнокровный и благоразумный, не способен впасть в такое исступление. — Но за одно из убийств, — добавил он, — я прошу у вас смертной казни. Одну женщину я поразил клинком, который вы мне предъявляете... мои преступления довели до отчаяния другую... Нет такой казни, которой я не заслужил бы... — Следователи догадались, что перед ними не рядовые преступники, не какие-нибудь закоренелые в злодеяниях негодяи, в которых уже давно угасли все человеческие чувства. Их снова отвели в тюрьму.

Наконец, над ними состоялся суд; Годэ, на которого показали умирающие, был приговорен к смерти. Эдмон, как соучастник в убийствах, должен был присутствовать на казни своего друга и приговорен к девяти годам каторжных работ. Все же с них обоих было снято обвинение в отравлении. Вследствие этого объявлено, что родственники госпожи де Сарра не вправе опротестовать завещание, сделанное на имя детей, и т. д.

Когда вывели Годэ из камеры, дабы подвергнуть его казни в тюремном дворе, — он находился при последнем издыхании. К нему подошел священник, но он попросил его не тратить даром усилий и удалиться. Священник начал настаивать. — Ну, хорошо, — промолвил приговоренный. И они разговаривали наедине с четверть часа. По просьбе священника, Эдмону разрешили сказать несколько слов Годэ, и послали за монахом, чье имя он назвал[108]. — Ты умираешь, — проговорил Эдмон своему другу, — несчастьям твоим наступит конец. А я обречен прозябать в позоре. Ах, Годэ, есть карающий бог! — Мужайся, — ответил приговоренный, — я всегда говорил тебе правду, тем более сейчас, когда я уже отрешен от мира. Я всегда питал к тебе искреннюю дружбу, я был тебе бесконечно предан. Дружба доставляла мне отраду; ты был для меня сыном и созданием рук моих, — я жил больше твоими радостями, нежели своими, — это сущая правда. Величайшее твое несчастье в том, что ты теряешь меня. Но помни, что ты ничем себя не унизил; люди могут объявить, что такой-то из их ближних опозорен, но опозорить его они не в силах. — Не успел он договорить, как появился монах, за которым посылали. При виде его Эдмон испустил крик удивления, Годэ улыбнулся; все трое обнялись. Монах залился слезами, он преклонил колена рядом с Годэ и, казалось, горячо молился. Затем он кое-что им сказал в присутствии наблюдающего за казнью. Меж тем Годэ удалось высвободить правую руку, ибо ввиду крайней его слабости, он был связан кое-как. Он протягивает руку и, никем не замеченный, хватает большой гвоздь, валяющийся у подножия эшафота, где ему должны отрубить голову. — Смотри, друг, — обратился он к монаху, — вот плоды твоих наставлений. Они не убьют меня, — я сам порешу себя! — С этими словами он пронзил себе гвоздем сердце и тут же скончался. Но поскольку он еще содрогался, ему отрубили голову. Во время этой мрачной экзекуции Эдмон лежал без чувств у подножия эшафота, и был залит кровью друга. В таком виде его отвели в камеру, а оттуда отправили в Турнель{108}, где госпоже Парангон дозволили с минуту поговорить с ним.

Наконец, сударь, Злосчастный, закованный цепями, отправился к месту своего назначения... в закрытой повозке с другими незаурядными преступниками. Но ужаснее всего была раздирающая скорбь госпожи Парангон. Несмотря на смертельную слабость, она присутствовала при его отъезде. Ей хотелось последовать за Злосчастным и лично наблюдать за ним, дабы он в порыве отчаяния не наложил на себя руки. Но магистрат запретил ей выезжать из Парижа; впрочем, он позволил ей вернуться в О***. Без сомнения, кто-то сообщил ему о ее намерениях, думаю, что монах. Поэтому ей удалось лишь послать человека, который должен сопровождать Эдмона и оказывать ему всевозможные услуги. Несчастная дама вконец разорилась, но думается, ей дает силы к жизни лишь грустное удовлетворение, испытываемое ею при мысли, что она истратила все свои деньги на кузена. Она сейчас у нас, и мы решили, когда утихнет острое горе, предложить этой достойной женщине заняться тремя детьми и распоряжаться завещанными им суммами. Мы хлопочем перед гражданским судьей о назначении ее их опекуншей. Мне до сих пор еще мнится, сударь, что все это страшный сон, и порой я невольно спрашиваю себя: «Когда же я проснусь?»

Жена моя уже сорок дней в тяжелом состоянии, и только позавчера появилась надежда на выздоровление, — ей стало лучше с того дня, когда она увидела госпожу Парангон, которая теперь неотлучно при ней. Эти два сердца тяготеют друг к другу как железо и магнит. Когда они повстречались, уже не могло быть речи о том, чтобы их разлучить. Жизнью своей жены я обязан госпоже Парангон. Не будь ее с нами, я страшился бы открыть моей Зефире всю правду. Она думает, что Эдмон в Голландии, и мы добились разрешения дать ему подписать письмо к его кузине, якобы написанное оттуда.

Вот, любезный сударь, все что здесь произошло. Осмеливаюсь передать низкий поклон Вашей супруге. Та, ради которой я Вам пишу, конечно, попросила бы Вас принять привет от незнакомца, каким я являюсь в Ваших глазах. Честь имею..., и т. д.

ПИСЬМО CXC

Из Тулона, 21 мая

ОТ ГОСПОДИНА ЛУАЗО К ГОСПОЖЕ ПАРАНГОН

Для истинной дружбы не существует бесчестья

Утешьтесь, глубокоуважаемый друг! Еще есть сердца, способные испытывать те же чувства, что и вы, и любить подобно вам. Первым моим побуждением было устремиться к вам, но по кратком размышлении я решил, что окажу вам большую услугу, если приеду сюда. Я нахожусь с вашим другом. Мне удалось избавить его от отчаяния. Я убедил его, что хоть он и виноват, он по-прежнему дорог нам. Разве истинную дружбу могут угасить проступки друга? Покамест сей последний счастлив и добродетелен, откуда ему знать, сам ли он мне дорог или общение с ним, в коем я черпаю удовольствие? Или мне доставляет честь его высокий сан? Или я восхищаюсь его талантами? Не следует желать, подобно Мизантропу, чтобы друг нуждался в нас; но