Моя Африка - Юрий Маркович Нагибин

высотой, пропастью, коварством поворотов, движением по краю гибели, словно оно было самоцелью и не имело конца. Перевал вернул мне будущее. Жизнь вновь обрела перспективу: будут и Тарудант, и Агадир, и возвращение домой, и весенняя подмосковная рыбалка, и осенняя охота…

По проходу, возвращаясь на свое место, проковылял художник, он был бледен и странно растерян.

— Что с вами?

— А вот попробуйте… — он с неловкой улыбкой кивнул на кресло, которое только что покинул.

Я уселся в правом переднем углу автобуса у самого лобового стекла, даже Хуан оказался позади меня на длину руля. Прежнее мое ощущение бездны было надуманным и жалким. На поворотах угол автобуса, где я находился, в буквальном смысле провисал над пропастью: под ним не было земли. Да и скорость нашего движения переживалась тут совсем иначе. Перед поворотом казалось, что мы несемся прямо в пустоту, а на самом повороте автобус бросал меня в пропасть, затем с яростным рычанием — Хуан прибавлял газу — обтекал поворот и в последнюю секунду выхватывал меня из пропасти. Опять не стало Таруданта, Агадира, возвращения домой, не стало будущего — ничего, кроме чередующихся гибелей и спасений…

Теперь мы спускались, но ощущение опасности ничуть не уменьшилось: мы как бы низвергались в сумрак, в ночь. Вверху еще светлело небо, а здесь будто из всех щелей, провалов, глубин и трещин наплывал густеющий с каждой секундой мрак. Где-то далеко внизу высвеченная Венерой дорога серебряным колечком огибала темную скалу, и, будто ее зеркальное отражение, в небе над ней висело светлое колечко облака.

Но вот Хуан включил фары, отсекся ставший ночью простор, потускнело небо, грубее, резче стал свет прежде тихо мерцавших звезд, осталась лишь узкая дорога с обрезом края, за который оскальзывал луч правой фары. Хуан не снизил скорости, и в темноте казалось, что мы мчимся все быстрее. Я поглядел на Хуана, на его незагорающее лицо с розовой кожей, водянистые, выпуклые глаза и нос, похожий на клюв хищной птицы, на большие руки, лежащие на баранке, а не сжимающие ее, и почувствовал, что начинаю его ненавидеть.

Стремительно приближался поворот, Хуан включил дальний свет, лучи фар простерлись в заклубившуюся голубизной даль, и тут из-за поворота по ним стегнул другой свет. Пересечение лучей ярко вспыхнуло. Хуан дал ближний свет, еще раз дальний, затем прибавил газу. Мы круто обошли выступ скалы и вышли лоб в лоб с грузовиком, он стоял метрах в десяти от поворота, занимая чуть не всю ширину шоссе. Я не успел подумать, как поступит Хуан, а он уже с силой, но совершенно спокойно крутил баранку в сторону обрыва. Когда правые колеса пошли по самой закраине шоссе, он мгновенно крутанул баранку влево и провел автобус на ширину ладони от грузовика, успев еще поднять для приветствия руку.

«Черт бы побрал его вежливость!.. Нужны эти церемонии в нескольких сантиметрах от гибели!..»

А вскоре мы на прямой съехались с другим грузовиком, и казалось, сейчас произойдет взаимопроникновение двух громадных машин. Но Хуан хладнокровно забрал вправо, дал газ, поднял руку, и мы опять впритирку скользнули мимо смерти.

И вдруг на меня снизошло полное спокойствие: я всеми нервами ощутил, что у Хуана всегда найдутся в запасе несколько спасительных сантиметров. В том и заключалось его высокое, совершенное мастерство: безошибочный расчет и чутье зверя. Весь его мышечный аппарат был свободен, лишен напряжения и оттого полностью ему подвластен. Видимая небрежность Хуана была лишь глянцем на его мастерстве.

Я преисполнился такого доверия к Хуану, что даже задремал, и мне приснился сон из моего будущего, где счастливо сочетались Марокко и Подмосковье. Когда я проснулся, спуск остался позади и, отмахивая пальмы, мы мчались по широкому прямому шоссе к Таруданту.

Вскоре мы остановились у ярко освещенного подъезда султанского дворца, превращенного в отель. Не сговариваясь, мы стали аплодировать Хуану.

— Ну, какая это езда! — без всякой рисовки сказал Хуан, не сразу понявший, за что его чествуют. — Поглядели бы вы, как мы ездили под Теруэлем, когда наши отступили в горы. Мы возили туда боеприпасы, а обратно — раненых. Дорога вдвое уже этой, вся изрыта воронками, на счету каждая минута, а тут еще эти мерзавцы бомбят и обстреливают из пулеметов. — Хуан цокнул языком. — Вот там мы держали скорость!..

Мне подумалось, что почти машинальный жест, каким Хуан приветствует встречные машины, верно, очень много значил на той дороге, о которой он сейчас рассказывал.

Плата за вход

Первая маленькая выставка молодых марокканских художников встревожила и огорчила Пьера Аржантейля. Он пошел взглянуть на нее как на курьез. Откуда взялись марокканские художники? В Марокко был и есть один художник, Пьер Аржантейль, запечатлевший всю красоту и печаль этой многоликой страны. От Танжера до Таскалы, от Касабланки до Мериджи он в тысячах холстов воплотил ее закаты и восходы, свежесть зеленых долин и тоску пустыни, ее холмы и горы, ее мутные, пересыхающие летом реки, пальмовые и оливковые рощи, цветущие сады и тесные улочки медин, ее роскошь и нищету, ее океан и ее небо. И нет другого Марокко, кроме того, что создал он, лишь его Марокко знают люди, никогда не ступавшие на марокканскую землю.

Правда, у марокканцев есть еще Мухаммед Идриси, бербер, почтенный и жалкий старец, пытающийся сочетать свою доморощенную философию с достижениями европейских абстракционистов. Бедняга уверен, что творит для народа, будто обитатели медины способны понять что-нибудь в его отвлеченных скульптурных «симфониях» или абстрактных акварельных композициях. А вот картины Пьера Аржантейля, хотя он и француз, понятны самому захудалому продавцу каштанов или берберу, обитателю земляной пещеры, потому что Аржантейль — твердый и последовательный реалист, за всю свою долгую жизнь ни разу не давший сбить себя с толку разным модным течениям. Быть может, по этой причине он и не приобрел всесветной известности мятущегося Пикассо или скандальной славы Сальвадора Дали, но с него хватит и того, что он лучший художник Африки, что картины его находятся в крупнейших музеях Европы и Америки. Словом, старец Идриси не в счет. Но вот молодые, откуда они взялись? Еще вчера их попросту не было. Но вчера не было еще и государства Марокко… Т-с-с! — остановил себя Аржантейль со странной улыбкой. — Ты теперь гражданин этого государства и его национальная гордость, два миллиона франков, только что уплаченные тебе за выставку в Рабате, — неопровержимое тому свидетельство, так что оставь иронию неудачникам…

Поначалу выставка молодых наградила Аржантейля лишь приятным сознанием своей прозорливости. Как он и ожидал, все натюрморты рабски