Моя Африка - Юрий Маркович Нагибин

копировали Сезанна, пейзажи с детской старательностью повторяли Писсаро, а портреты — Ренуара. Иногда попадался Брак по-мароккански, и это казалось даже оригинальным. На выставке преобладал городской пейзаж, почти не было девственной земли, но красные скалы и бурые утесы одного художника вяло и старательно воспроизводили ранние полотна Аржантейля. Конечно, думал Аржантейль, легко сменить надписи на правительственных учреждениях и куда труднее вытравить многолетнее влияние великой культуры!

А потом Аржантейль увидел маленькую женскую головку из красного дерева. Несколько традиционный, скорбно-изящный наклон ее головы над незримым младенцем подсказал Аржантейлю, что это святая дева Мария. У Марии не было черт лица, их заменял косо насеченный на глади дерева крест: он-то и создал тонкую линию бровей, нежную и горькую складку на лбу, красивую, легкую линию носа. Аржантейля поразила почти наглая смелость и прямизна замысла и то свободное, уверенное мастерство, с каким этот замысел обращен в поэзию.

Чуть подальше, в темноватом углу зала, висел пейзаж маслом: «Пустыня». Вся плоскость холста была залита желтым, тускло- и душно-желтым, в застывших складках; художник не оставил на холсте даже узкой полоски для синего неба пустыни, для тонкой синевы, дающей хоть какой-то выход. Невозможно сильнее передать безнадежность покрытых песком громадных и вместе душно-тесных пространств. Это больше чем образ пустыни, это образ чувства, рождаемого пустыней. Создать такое не дано пришельцу, лишь родной сын страны может обладать подобной чистотой горечи.

Его, Аржантейля, марокканские пейзажи всегда красивы, порой грустны, но не трагичны. А как иначе мог он писать чужую страну, давшую ему славу, богатство, здоровье, да что там — самую жизнь!

Полвека назад двадцатитрехлетний художник Пьер Аржантейль прибыл сюда из Парижа, приговоренный врачами к смерти. Он приехал без всякой надежды на выздоровление, с единственным желанием провести оставшиеся ему полгода под неувядающе синим небом, под горячим солнцем. В окрестностях Марракеша он писал финиковые пальмы, бурные закаты, тающую в мареве полудня цепочку верблюдов на фоне красноватой земли; он кашлял и плевал кровью на землю, которая все же была не так красна, как кровь. Все, кроме пейзажей, которые он писал, было подернуто для него словно туманом. Из тумана пришла девушка, взявшая на себя заботу о больном художнике, из тумана возник небольшой домик, куда девушка заставила его перебраться из дешевого отеля. В туман уходили от него и полотна, он нисколько о них не жалел, ибо не мог позволить себе к чему-либо привязаться. Он не радовался и тем деньгам, которые приносили эти полотна, деньгам, ставшим домом и садом. Тем же странным туманом было повито и время: Пьер Аржантейль не заметил, как минул предсказанный врачами срок жизни. Туман рассеялся в ту минуту, когда врач сказал ему: вы совершенно здоровы. И тогда Пьер Аржантейль увидел очень многое. Он увидел себя: двадцатичетырехлетнего, стройного, крепкого, дочерна пропеченного солнцем, а рядом с собой молодую, красивую, энергичную женщину, увидел будто из воздуха возникший домик, просто и хорошо обставленный, сад с цветами, рослыми кактусами, с гирляндами красных, желтых и лиловых бугенвиллей.

Франция помнилась ему мучительной болезнью, омрачившей его юность, вечным нытьем отца, неспособного выбиться в люди, холодноватой отчужденностью товарищей по школе искусства, считавших его старомодным и ограниченным, сизым лицом бродяги-натурщика, служившего всем бедным художникам Монмартра. А новая его родина дала ему здоровье, любовь, первый успех, и Аржантейль решил навсегда остаться в Марокко.

Вскоре его имя, окруженное поэтической легендой, стало привлекать не только богатых туристов, наезжавших в Марракеш, но и знатоков-коллекционеров и продавцов картин. Преодолев легкую неуравновешенность юности, он писал в простой и добротной манере, рисунок его был строг, а цвет щедр и ярок, как цвета Марокко. Время работало на него. Самая молодая из колониальных стран — Марокко — была в центре мировых интересов, пейзажи Аржантейля открывали страну жадно устремленным на нее взглядам во всем многообразии ее богатств.

Аржантейль богател. В нем проснулась неуемная жажда деятельности, которая уже не могла удовлетвориться творчеством, хотя работал он по-прежнему много. Он стал скупать землю, стоившую баснословно дешево. Пройдет два десятка лет, на этой земле станут дома, в иных поселятся арабы, в иных европейцы, и Пьеру Аржантейлю будет принадлежать чуть не половина всего Марракеша.

И к этому времени молодая и любимая жена станет немолодой и нелюбимой, и однажды она скажет Аржантейлю с жесткой прямотой человека, которому нечего терять:

— Ты жалуешься, что дела тебя слишком волнуют. Занимайся живописью, милый, это тебя нисколько не волнует.

Сейчас ее слова вспомнились Аржантейлю. Была ли в них хоть доля правды? Нет, он никогда не изменял живописи, просто его щедрая натура искала применения и в деле жизни. К тому же богатство давало ему независимость как художнику. Но так ли это, был ли он независим? Уинстон Черчилль, приезжавший в Марракеш писать свои пейзажи, сказал ему однажды с двусмысленной улыбкой: «Все изменяется на этом свете, неизменен один Аржантейль». Да, он не менялся, рано пришедшее к нему мастерство избавило его от поисков. Но, быть может, тут было иное: боязнь отойти от того, что уже целых пятьдесят лет не выходит из моды, не теряет спроса, имеет неизменную, гарантированную ценность, подобно государственным бумагам?..

Телефонный звонок. Он снял трубку, звонила жена.

— Пьер, к нам приехала мадам Эллен с русскими туристами. Я распорядилась пропустить их бесплатно…

На ограде прославленного на весь континент сада Пьера Аржантейля висела большая надпись: «За вход один новый франк». Аржантейль не выносил, когда в доме что-либо делалось без его разрешения, но сейчас он был благодарен жене, отвлекшей его от тревожных мыслей, к тому же он знал сына мадам Эллен, молодого архитектора.

— Прекрасно, дорогая, — сказал он добрым голосом, — это любезно в отношении мадам Эллен…

— И русских, — робко добавила жена. — У нас никогда еще не бывали русские…

— Да, конечно… — пробормотал Пьер Аржантейль. Слова жены показались ему странными, она словно стыдилась, что за посещение сада взимается плата.

— Не примешь ли ты их, Пьер, после того как они осмотрят сад и дом?

— Я приму их здесь, в мастерской, — ответил Аржантейль и положил трубку.

Все приезжавшие в Марракеш считали своим долгом явиться на поклон к Аржантейлю. Но уже с давних пор он принимал лишь избранных, другим же открывались только ворота его сада да изредка двери дома, ставшего не столько жильем, сколько музеем Аржантейля. Мысленно он сопровождал сейчас русских туристов по своему саду. Этим садом он гордился едва ли не больше, чем своей живописью. Сад также был созданием его гения, в чем-то он даже полнее отражал личность Аржантейля,