Моя Африка - Юрий Маркович Нагибин

чем его картины. Пожалуй, ни один, даже самый пытливый взгляд не мог усмотреть строгого расчета искусства за буйством красок и подавляющим преизбытком цветущей, благоухающей, тянущейся вверх и вширь зеленой жизни. Казалось, лишь одна природа способна так рассыпать золото и кровь бугенвиллей в прорывах меж гигантскими эвкалиптами, так картинно и четко отразить в озере миртовые и дроковые заросли, так причудливо перемешать сосны и ели с апельсиновыми и банановыми деревьями, ненароком кинуть розы на согретые солнцем крошечные поляны, сгустить всю африканскую флору на пространстве в несколько гектаров.

А среди зелени голубеют стены маленького дворца, напоминающего пагоду (этот дворец остался за его первой женой, но старуха круглый год живет в Европе), сверкают окна нового дома, две островерхие башенки смягчают его суховатую современность, приобщают к сказке сада.

Интересно, какую из обычных восторженных пошлостей услышит он сегодня: «Эдем!», «Райские кущи!», «Тысяча вторая сказка Шахразады!»? Но Аржантейля не шокируют эти банальности, они словно отражают немоту, поражающую всех, кто впервые посещает его сад…

А затем русские войдут в дом и увидят смуглую кожу и алый рот его молодой жены: чистокровная француженка, она кажется таитянкой, сошедшей с полотен Гогена; увидят глиняные кувшины, вазы, чаши, сосуды, изделия из камня, дерева, бронзы, коллекции минералов, гербарии, собранные Аржантейлем в пору его странствий по Марокко; увидят его молодой автопортрет, немного наивный, но свежий и дерзкий по краскам, увидят несколько пейзажей — всё, что сохранил он для себя, не лучшие из его работ, но вполне достойные…

А затем они снова пройдут садом, мимо фонтанов, бьющих прямо из земли, вдоль узкого, зеленоватого от водорослей канала, и вступят в мастерскую, и увидят стройного, худощавого, с голубой короткой сединой над смуглым лбом человека в элегантном костюме из тонкой серой фланели; ему уже за семьдесят, но не дашь и пятидесяти, этому человеку, сделавшему свою жизнь легендой…

«Но ведь они же не знают меня, — резко оборвал себя Аржантейль. — Мое творчество неизвестно в России».

На этот счет у него не было сомнений. Один итальянский искусствовед, совершивший поездку по России, говорил ему зимой в Риме: «Там знают о Западе гораздо больше, чем мы думаем. Ругают Сальвадора Дали, то бранят, то восхищаются Пикассо, смеются над Поляковым, любят Марке и Матисса, иные из молодых тяготеют к Леже и Браку… — и, словно угадав невысказанный вопрос Аржантейля, задумчиво добавил: — К моему удивлению, дорогой, вас там совсем не знают, хотя вы такой последовательный реалист…»

Конечно, мадам Эллен уже поведала русским то, что о нем обычно болтают: о его смертельной болезни и выздоровлении, о его жизненных успехах и, конечно, о том, что «Аржантейлю принадлежит половина Марракеша». Но ведь до приезда в Марракеш и многие другие визитеры не имели понятия о его творчестве, и это нисколько его не трогало. На коротком пути из отеля до мастерской все эти люди преисполнялись такого благоговения к «владельцу половины Марракеша», к его богатству, к его саду и дворцам, что входили сюда, как в храм, — храм бога Удачи.

Но на русских все это может и не подействовать, говорят, они вообще против накопления богатства в руках одного человека. Я для них преуспевающий делец, нажившийся на земельных махинациях и отчасти на живописи. А мой сад? Причуда богача, не гнушающегося брать плату за вход? Чепуха! Каждому понятно, что этим я лишь ограждаю мой сад от нищих, бродяг и уличных мальчишек. К тому же я расходую эти деньги на оплату сторожа и садовника. Да что я, в самом деле, будто оправдываюсь перед людьми, до которых мне нет никакого дела?..

Аржантейль почувствовал внезапную усталость: он смутно сознавал, что мысли о русских туристах как-то связаны с тем, о чем он думал еще утром, после посещения выставки молодых. Нет, нет, он больше не хочет возвращаться к этому!..

«Не им судить меня, — твердо сказал себе Аржантейль. — Пусть тот, кто из смерти, нищеты и безвестности прорвется в жизнь, в счастье, в славу, в богатство, кто в течение полувека устоит перед изменчивостью современных вкусов, кто в семьдесят лет сохранит жажду жизни и работоспособность юноши, — пусть тот и судит меня».

Он решительно снял трубку и вызвал жену.

— Извинись перед мадам Эллен, я не могу принять русских. Мне надо отобрать картины для ярмарки в Касабланке.

Это была правда, но картинами он собирался заняться вечером.

Ему сразу стало легче, но еще с чем-то он внутренне не рассчитался. А, этот молодой художник, написавший «Пустыню»! Одно полотно ничего не значит, случайные удачи бывают и у бездарностей. К тому же путь художника к большому успеху обычно долог и сложен, а у молодого марокканского государства есть более насущные заботы, чем нянчиться с подающими надежду юными дарованиями. И два миллиона франков, уплаченных новоиспеченному марокканскому гражданину Пьеру Аржантейлю — он вполне своевременно сменил подданство, — также охладят на время щедрость рабатских меценатов…

Он снова снял трубку и вызвал караулку садового сторожа.

— Мухаммед, кто позволил вам пропустить бесплатно группу туристов? Мадам хозяйка распорядилась?.. Вы находитесь на службе у меня, а не у мадам. Если это еще раз повторится, я вычту из вашего жалованья…

В пальмовой роще

Его ладони загрубели, затвердели, обмозолились от мотыги; гладя по головкам детей, он не чувствовал своего прикосновения. Раскуривая трубку, он держал в ладонях уголек и не ощущал ожога. Но когда под его ладонями оказалась эта коричневая волосатая шкура, он так остро и трепетно ощутил ее шершавость, сухость, ее живую теплоту, словно с ладоней содрали кожу.

Он медленно отнял руки и поднял с земли мешок, набитый деньгами. Очень мелкими деньгами, там не было монеты достоинством больше одного дирхама. И все же этих маленьких монет достанет на сегодняшнюю покупку.

— Так сколько она дает? — проговорил он хрипло и потупил свои воспаленные глаза. В который раз задавал он этот вопрос, и ему было стыдно, что он опять спрашивает.

— Четыреста килограммов, — покорно ответил продавец и вздохнул.

Это был статный, полный человек в белой джеллабе, белой чалме и розовых бабушах. Его тяжелый, толстый подбородок покоился на груди. Богач, — в пальмовой роще, где шел торг, ему принадлежало около полусотни плодоносных деревьев, — он никогда бы не ввязался в эту утомительную историю, если бы деньги не понадобились так срочно. Сын до последнего дня скрывал от него, что женится, сейчас надо платить выкуп, а он всю наличность недавно пустил в оборот. Ему-то хорошо известно, что араб не купит самой малости, пока не вымотает