Моя Африка - Юрий Маркович Нагибин

привокзальная площадь была запружена извозчиками. Старомодные пролетки полыхали черным растрескавшимся лаком, сверкали начищенным стеклом фонарей, пестрели ковровой обшивкой широких сидений; эти нищенски-роскошные, кособокие, осевшие на слабые рессоры, расшатанные в каждом сочленении пролетки нежно напомнили мне Москву двадцатых годов, детство, редкое счастье прогулки «на извозчике».

В экипажи впряжены костлявые величественные росинанты. Не кони, а разномастные силуэты коней, в лоб они почти незримы, как острие ножа. Нарядная, изобильная, обветшалая сбруя с почерневшей серебряной чеканкой покорно следовала всем голодным впадинам и костлявым буграм тощих тел. Глаза рысаков зашторены большими кожаными шорами, к нижней челюсти подвешена бородка на манер фараоновой из светлого длинного волоса.

Над тишиной, недвижностью коней и будто вросших в землю экипажей неистовствовали возницы в заношенных халатах и белых грязноватых чалмах. Вертясь на высоких козлах, они истошно орали в нашу честь: «Асуан!.. Асуан!..», прославляли своих рысаков, свои экипажи, свое умение, бранились, размахивали кнутами и на все лады выражали нетерпение и готовность мчать нас на край света.

Их одержимость была бескорыстной: для доставки нас в гостиницу туристская фирма заранее наняла всех местных извозчиков, уплатив им вперед и проездные и бакшиш.

Нам щедро полагался выезд на двоих, и мы — я и одна из наших туристок — с комфортом уселись в лакированный, горячий, как само египетское солнце, пахнущий кожей, ковром и пылью допотопный экипаж. Возница повернул к нам маленькое кривое лицо и, глядя какой-то воспаленной краснотой из-под небрежно намотанной чалмушки, хрипло гаркнул «welcome» и схватился за вожжи.

Рядом с ним на козлах сидел мальчишка в коротких драных штанах, с такой черной, зеркально раскаленной головой, что, казалось, от нее вот-вот потянет дымком. Возница был слишком молод, чтобы этот большой мальчик мог быть его сыном.

— Брат? — спросил я по-английски.

— Брат!.. Брат!.. — закричал, засмеялся возница.

И некоторые другие возницы выехали на промысел в сопровождении таких же юных спутников.

Из крепкого запаха конского навоза, плотно набившего площадь, мы вскоре попали в благоухание черного кофе. По обеим сторонам узкой улочки тянулись крошечные кафе. Удобно расположившись в плетеных креслах или балансируя на шатких стульчиках, мужчины пили свой утренний кофе: крепчайший, чернейший, ароматнейший, запивая его ледяной водой из высоких запотелых стаканов.

Мы отражались в стеклах витрин, в зеркалах парикмахерских, в окнах домов. Наш выезд был длинен, как удав, не нашлось отражающей поверхности, способной вместить нас целиком. Выходило, к примеру, так: пролетка катила по витрине кафе, лишь чудом не давя красными колесами выставленную там фарфоровую хрупь, возница же парил среди нарядных среброликих манекенов магазина готового платья, а лошадь кивала худой головой в стеклянной двери табачной лавчонки.

А потом мы очутились на обсаженной пальмами и кустами набережной. Слева открылся Нил, тускло-желтый, непрозрачный, будто взболтанный, и все равно прекрасный своей ширью, полнотой, всей благостью несомого плодородия. Среди кустов мелькали иссиня-черные удоды с массивными оранжевыми клювами, и странно было, что они не опрокидываются в перевес своих гигантских носов.

Мимо проносились трехколесные грузовички, реже легковые автомобили. Мы обгоняли чинно бредущих вдоль тротуара коров нежно-лимонной расцветки, с непропорционально маленькими, изящными головами. А вот буйволы, грязно-серые, голые, лишь с груди свисают пучки черных длинных жестких волос, неизменно шествовали по осевой, оттесняя нас к краю улицы.

Привычный и ко всему равнодушный возница небрежно держал вожжи в левой руке, порой вовсе позволял им скользнуть в растянутый между худых колен подол халата, и тогда мальчик подхватывал вожжи, крепко забирал их в тонкие, усеянные цыпками руки и правил с довольным и серьезным видом. Возница оглядывался, подмигивая нам щекой, его воспаленные глаза вовсе скрылись под сползшей на нос белой тряпкой, и весело-насмешливо скалил зубы. Повторялось это довольно часто, и я подумал, что игра с вожжами затеяна неспроста: возница обучал меньшого братишку своему ремеслу. Чтобы предупредить недовольство седоков, обучение было тщательно замаскировано. Возница делал вид, будто дразнит мальчишку, выпуская на миг вожжи. Стоило тому войти во вкус, как возница грубо забирал у него ременные гужи да еще награждал хриплым ругательством.

Ловко все это делалось! Когда мы ехали по прямой и дорога была свободна, мальчишка безучастно глазел по сторонам, расчесывая болячку на худой шоколадной ноге, переругивался с уличными ребятишками, показывал им язык. Но как только требовалось рабочее усилие: при повороте, обгоне или остановке по знаку регулировщика, мальчишка будто невзначай завладевал вожжами. Возница обнаруживал его самоуправство не раньше, чем необходимый маневр был выполнен. Лишь тогда он разражался бранью и смехом, а раз-другой в порыве показного гнева наградил подзатыльником черную головенку.

Порой же, чтобы отвлечь наше внимание от малолетнего практиканта, возница начинал остервенело палить кнутом. Он привставал с козел и, падая вперед, с громким щелком хлестал лошадь между ушей, затем отваливался назад и вытягивал ее по костлявому крупу. Бедный росинант высоко подпрыгивал в своих тонких, красиво изогнутых оглоблях, закидывал узкую щучью голову с фараонской бородкой, но скорости почему-то не прибавлял. Завороженная близостью Нила, моя спутница поначалу не обращала внимания на жестокие упражнения возницы. Затем, привыкнув к большой мутной воде, в которой безответно тонули солнечные лучи, очнулась от забытья и со слезами крикнула по-русски:

— Не бейте лошадку!.. Ей больно!..

Возница уловил интонацию, он обернулся к нам и прохрипел с укоризной:

— I know horses, madame, — и после короткой паузы, подчеркнувшей упрек, продолжал на ужаснейшем английском языке: — Да, я знаю лошадей, я люблю лошадей, я умею с ними обращаться!..

И в подтверждение своих слов он повернулся на козлах, чуть склонил голову к правому плечу, будто к чему-то прислушиваясь, и вдруг, не глядя, ожег плетью по морде нагонявшую нас лошадь другого извозчика. Лошадь мотнула головой, скорее весело, задиристо, чем страдальчески, и мы поняли, что сильный и ловкий удар целил мимо ее морды. И своей лошади он не касался плеткой, лишь звуком щелчка. Да, он любил лошадей и умел с ними обращаться!

Но вся необычность его умения, все печальное своеобразие его промысла открылись мне несколько позже, когда впереди забелели стены отеля.

Я сказал себе, что непременно напишу об этом луксорском извозчике, о его любви к лошадям, о его бедном, худом, будто вылущенном лице с больными глазами, о той доброй и жалкой игре, какую он принужден вести, чтобы обучить младшего братишку своему делу. Быть может, оттого и стал я зорче, пристальней, и все случайные, разрозненные впечатления осветились для меня другим, резким светом. Я как бы наново увидел наш путь от вокзала к гостинице, беззаботную рассеянность мальчонки на пустынных отрезках улиц и ту железную