Насилие. Микросоциологическая теория - Рэндалл Коллинз

трудностями и техниками социального перформанса, которые описывал Гоффман. В том случае, когда этот перформанс исполняет лицо, совершающее насилие, одна из подобных трудностей заключается в том, как преодолеть нормальное состояние напряженности/страха при насильственных конфронтациях. Особая театральность и сценичность уличного кодекса связана именно с необходимостью преодолевать это чрезвычайно серьезное затруднение.

Теперь мы можем рассмотреть несколько составляющих инсценировки уличного кодекса.

Во-первых, этот кодекс включает самопрезентацию при помощи специфического внешнего вида с особым стилем одеваться, «наведением марафета» и аксессуарами. У мужчин к типичным признакам уличного стиля 1990‑х годов относились мешковатые брюки или штаны с чрезмерно заниженной посадкой на бедрах, незашнурованные кроссовки и бейсболки, надетые задом наперед[14]. Эти нарушающие привычные нормы элементы самопрезентации приобретают значение потому, что намеренно разворачивают вспять общепринятые стили поведения. Они выступают маркерами принадлежности к группе, попирающей символы устоявшегося коллектива и тем самым сигнализирующей о собственном демонстративно непокорном отношении к ее ценностям. Эти маркеры принадлежности к контркультуре выражают неприятие основной – белой – части социума, а заодно и подразумевают символическое отвержение «пристойного» черного общества за его приверженность белому образу жизни – для такого поведения имеется формулировка «косить под белого»[15].

Впрочем, другая составляющая телесного поведения вовсе не идет вразрез с нормами – речь идет о демонстрации статусных притязаний, выражающихся в ношении дорогих спортивных костюмов и обуви, а также престижных брендовых вещей. В таком поведении заодно присутствует некий искусный сигнал: если в районе, где живут только бедные люди, кто-то носит дорогую одежду – а тем более ювелирные украшения, – это подразумевает, что их обладателю удалось вырваться из нищеты «уличными» способами. Источником демонстративного богатства чаще всего выступает наркобизнес, хотя отдельные предметы одежды, например куртки, могут быть украденными, поэтому «пристойный» человек, обладающий такими вещами, может подвергнуться нападению именно по этой причине. Таким образом, в ношении подобной одежды присутствует элемент визуального бахвальства.

Вторым элементом уличного кодекса является стиль общения. Одной из его составляющих является специализированная лексика и идиоматика по аналогии с любой группой, которая выделяет себя из общего ряда. Не менее важен и паралингвистический стиль – не то, что именно говорится, а то, как это сказано. Как правило, разговор в уличном стиле ведется громко и сопровождается чрезмерной жестикуляцией. Акцент делается на том, чтобы при помощи голоса взять инициативу в свои руки и тем самым овладеть ситуацией. В результате возникает вербальный спарринг, где важно дать быструю отповедь, не позволяющую оставить без ответа чей-то словесный ход. Некоторые речевые действия при этом включают вербальную агрессию: поддразнивание, шутки и бахвальство. Здесь перед нами возникает континуум вызовов – начиная с игривого юмора и заканчивая откровенно враждебными похвальбой и оскорблениями, а в середине этого континуума находится то, что чернокожие спортсмены называют «трэш-ток» (trash talking).

Подобные формы ведения разговора представляют собой постоянную претензию на доминирование в пространстве взаимодействия либо по меньшей мере направлены на то, чтобы соответствовать масштабам встречного вызова и избежать попадания в подчиненное положение. В терминах Гоффмана агрессивный стиль разговора является презентацией себя на авансцене, а в исследовании Андерсона он оказывается попыткой избежать насилия при помощи бахвальства и шумихи, когда кто-то создает образ уверенности в своей способности умело драться.

Обратим внимание на одно дополнительное следствие вербальной инсценировки уличного кодекса. Того или иного проявления насилия удается избежать не за счет сдерживания противника, а за счет демонстрации принадлежности к группе. Демонстрация символов выступает свидетельством того, что совершающее это действие лицо принадлежит к группе – в данном случае к коллективу, который придерживается уличного кодекса. Символы являются знаками солидарности, и этот момент порой сам по себе препятствует насилию. Вот пример, который приводит Андерсон (личная беседа, октябрь 2002 года):

В районе, где проживают представители среднего класса из разных расовых групп, расположенном по соседству с бедными кварталами, группа людей смешанного расового происхождения устроила уличную вечеринку для местных семей, при этом конец улицы был перекрыт для машин. Но в какой-то момент сквозь заграждение прорвался автомобиль, в котором находились два наркодилера со всеми внешними признаками уличного стиля. Они медленно поехали по улице, явно в поисках какого-то адреса, выражая своими жестами презрение и легкую враждебность к тому действу для среднего класса, в которое они проникли. Большинство присутствовавших уклонились от какой-либо конфронтации, но один чернокожий, проживавший в этом квартале, подошел к наркодилерам и заговорил с ними, используя идиоматику уличного кодекса. Этот человек устроил наркодилерам взбучку, заявив, что им не следует нарушать семейную вечеринку, заехав в этот квартал на своей машине; те, в свою очередь, приняли упрек – вместо того чтобы перейти к драке, они с извинениями убрались прочь.

В ситуации, описанной Андерсоном, местный житель оказался в состоянии установить принадлежность к одной и той же группе с наркоторговцами, используя язык уличного кодекса. Однако посыл сказанного был видоизменен таким образом, чтобы содержание его слов привело не к эскалации оскорблений и борьбе за контроль над ситуацией, а к переоценке ситуации: наркодилеры должны были понять, что агрессивные действия здесь неуместны. Вербальная часть уличного кода состоит как из сигналов о солидарности, так и из особых посланий о доминировании и угрозе – когда в ход идут первые, это может снизить вероятность насилия, а обращение ко вторым, наоборот, повысить ее.

В разговоре проверяется и тонкая, негласная форма принадлежности к группе – здесь одной из сторон предлагается пройти тест на понимание того, какая игра ведется в данный момент. Компетентное лицо способно отличить серьезную угрозу от инсценированной игры на публику или блефа, разобраться, когда оскорбления являются развлекательной игрой, а когда – вызовом, требующим доминировать или оказаться в подчиненном положении. В итоге, если всем присутствующим удается хорошо исполнить свои роли в этой игре, происходит подтверждение принадлежности к группе, и насилия удается избежать. В то же время существует риск, что подобное испытание не будет пройдено: игра в развлекательные оскорбления может пойти не так. Так происходит либо потому, что один из участников не справляется с repartée [остроумной словесной перепалкой, фр.] и начинает напоминать легкую добычу, либо оказывается «залетным» элементом, либо и то и другое сразу – все это делает его мишенью для насилия. Кроме того, возможен вариант, когда тот, кто потерпел неудачу в этой речевой игре, откажется принять свое словесное поражение и перейдет к насилию по собственной инициативе[16]. В вербальном ритуале имеется некая точка равновесия, в которой он удерживает от насилия, однако это опасная игра, способная перерасти в насилие, если сохранить это равновесие не удается.

Третьим аспектом